Сказитель из Марракеша - Джойдип Рой-Бхаттачарайа Страница 51

Не приходилось гадать, о ком идет речь. Я ускорил шаг, а к исполнителям музыки рай и вовсе побежал.

Как раз заиграли тамссуст, песню о любви. Раис старался, будто от его исполнения зависела сама жизнь, зрители прихлопывали, подбадривали его. Я оглядел лица в поисках моей чужестранки и сразу успокоился. Она сидела на низеньком стульчике подле музыкантов. За спиной, держа ладони у нее на плечах, стоял стройный смуглый молодой человек. Шарф соскользнул с ее головки, она повязала его иначе — на шею. Место шарфа занял ярко-красный берет. При взгляде на мужчину сердце мое упало. По тому, как лежали его ладони у нее на плечах, было ясно: чужестранка — его женщина. С тоской смотрел я на эту пару, а раис, казалось, облекал в слова мои мысли:

О прекрасная,

Годы прошли в ожиданье.

Как во сне, мои годы прошли в ожиданье.

Ты сверкнула звездой, ты в объятья упала —

Но в чужие объятья упала.

И тоска охватила меня, обуяла,

Мое сердце скомкала,

Мое сердце рукой ледяною скомкала.

Рашид перешел на шепот:

— Друзья и братья, то были худшие секунды моей жизни. Надо мною сомкнулось черное небо. Мое отчаяние пропитало воздух. Я проклинал киф, укравший у меня дар речи. Хотелось убежать прочь от этого места и забиться в самую глубокую нору. «Уходи, — твердил я себе, а в следующую секунду возражал: — Нет, останься; надо остаться». В итоге я не ушел; я не мог пожертвовать ни одной минутой пребывания в ее присутствии.

Не помню, сколько я медлил. Меня словно парализовало. Такую боль не выразишь в словах. Я думал, уместно ли будет подарить ей на память одну из моих вертушек. Я даже достал вертушку из сумки, но тут же уронил на землю. Как я страдал, братья мои! Как молился, чтобы мужество не подвело меня — ведь я готовился оставить чужестранку навеки.

Рашид густо покраснел — тоска по чужестранке, до сих пор не отпустившая его, вызвала это смущение. В голосе теперь слышалась покорность судьбе. Он говорил медленно, апатично.

— И вдруг произошла неуловимая перемена. Казалось, она отражала мое душевное состояние. Все стали пялиться на женщину. Маятник настроения качнулся. Чужестранку раздевали взглядами. Музыканты тоже откликнулись — в барабанной дроби зазвучали зловещие ноты. Наверно, это было связано с появлением группы мужчин в повязках, скрывающих лица. Эти люди словно из теней материализовались. А может, такую реакцию вызвали заключительные строки песни:

О прекрасная,

Что же теперь мне осталось,

Что мне после коварной измены осталось?

Лишь кинжалом пронзить твое сердце осталось,

Ледяное — стальным, закаленным, — осталось.

Я нехотя развернулся и стал выбираться из толпы. Наверно, моя тоска проступила в моих чертах, потому что кто-то пихнул меня локтем и насмешливо хихикнул. Я был не в том настроении, чтобы отшучиваться, и хотел пройти мимо, но мне преградили путь.

— Гляньте-ка! Вот еще одна жертва райской гурии!

Взбешенный этими оскорбительными словами, я было вскинул руку, чтобы ударом убрать с дороги нечестивца, — и тут разверзся ад. Резкий свист прервал песню раиса. Кто-то вопил как безумный, кто-то визжал от ужаса. Я хотел вернуться, посмотреть, что происходит, но мне поставили подножку, и я упал ничком. По спине моей торопливо затопали чьи-то ноги. Я пытался встать — и всякий раз падал снова. Перед глазами густела мутная тьма, и я поднял руки, чтобы разогнать ее. Я будто катился в пропасть, холодную, черную. Последнее, что я видел, — край платья; потом потерял сознание.

Я очнулся в чистой белоснежной постели, в комнате с окнами в сад. Оказалось, я в больнице района Хивернадж. На следующий день меня выписали. Доктор сказал: первым делом надо дать показания в полицейском участке на Джемаа.

Меня допрашивали два инспектора и сержант. Они-то и сообщили, что пара чужестранцев пропала после драки на представлении рай. Я очень старался, припоминал все подробности, однако полицейские не выразили особой заинтересованности и отпустили меня менее чем через час. Я потерял сумку с вертушками, поэтому заполнил бланк заявления, но мне было сказано, что сумка вряд ли найдется.

Я вышел на Джемаа, залитую мерцающим солнечным светом. В этом свете события двухдневной давности представлялись бредом, галлюцинацией. Я побрел к середине площади, где играли исполнители рай, и наткнулся на уличного рассказчика, цветисто повествовавшего о злосчастных любовниках из сердца пустыни, Лейле и Меджнуне. Я немного послушал, да только история показалась слишком вычурной, и ушел, ощущая во рту горькое послевкусие. Я решил пойти домой, очень уж тошно было на Джемаа. По пути я заметил на земле розу, поднял, но она вонзила шип мне в палец. Со слезами смотрел я, как из пальца сочится кровь. В то утро даже цветы имели острые жала.

Рашид замолчал, вперив взор во тьму. Слушатели едва дышали; тишина нарушалась только потрескиванием хвороста. Каждый боялся шелохнуться.

Рашид принялся шарить в карманах. Нашел то, что искал, вытащил, поднес близко к лицу. Это оказался талисман — рука Фатимы филигранной работы на серебряной цепочке. Рашид прижал ее к губам и снова спрятал.

— Не могу себе простить, что не узнал ее имя, ибо имена суть ключи.

— Ты, верно, пришел сюда позже, иначе слышал бы, как я назвал имя чужестранки. Ее звали Лючия, что значит «свет».

— Свет, — повторил Рашид со слабой улыбкой. — Да, это про нее.

Не говоря более ни слова, он прошел на свое место среди слушателей и опустился на колени. Так он сидел, не шевелясь, несколько секунд, затем лег на землю и свернулся калачиком, спрятав голову подобно птице.

— Укройте его, — сказал я. — Он вынес много страданий.

И на Рашида набросили ханбел.