Красота - это горе - Эка Курниаван Страница 50

Шоданхо принес Аламанду в свою спальню, так и не ставшую их общей, швырнул на кровать и запер дверь.

– Будь ты проклят, Шоданхо, – сказала Аламанда, стоя на кровати, вжавшись в стену. – Как смеешь ты насиловать жену?!

Ничего не ответил Шоданхо, а молча разделся и уставился на Аламанду взглядом похотливого самца. Аламанда, почуяв опасность, еще сильней вжалась в стену, но Шоданхо схватил ее, повалил на кровать.

Они сцепились, и началась борьба – борьба мужчины, одержимого похотью, и женщины, защищающейся от нежеланной любви. Аламанда крепко сжала бедра, но Шоданхо сокрушил и этот последний рубеж – могучим коленом раздвинул ей ноги, и случилось неизбежное. Под конец изматывающей битвы Аламанда прорыдала: “Будь ты проклят, изувер, сатана!” – и лишилась чувств. Шоданхо отделался парой ссадин на лице, а у Аламанды нестерпимо ныл низ живота.

Не знала она, долго ли пробыла без чувств, очнулась лежа на спине, без одежды, руки-ноги привязаны к четырем столбикам кровати. Аламанда рвалась, но веревки были крепки, лишь запястья и лодыжки заболели.

– Что ты со мной сделал, насильник, дьявол? – взвилась она, увидев у постели Шоданхо, полностью одетого. – Если нужна дыра, сойдет и корова, и коза.

Шоданхо улыбнулся впервые с тех пор, как вынес ее из ванной, и ответил:

– Теперь буду тебя иметь когда пожелаю! – И вышел, а Аламанда билась и сыпала ему вслед проклятиями.

В тот день Шоданхо поручил мастеру починить сорванную с петель дверь ванной, а железное белье Аламанды бросил в колодец. Дико сверкая глазами, велел он слугам молчать. Аламанда, обессилев от попыток вырваться, плакала безутешно и жалобно. Много раз наведывался Шоданхо в комнату, где томилась Аламанда, и обладал женой, как в медовый месяц, без устали, каждые два с половиной часа. Он радовался, как ребенок новой игрушке, и все меньше волновало его сопротивление жены.

“Даже если бы я умерла, – обреченно думала Аламанда, – клянусь, он бы и в могиле меня в покое не оставил”.

Весь день пролежала Аламанда связанная, и с утра до вечера насиловал ее Шоданхо. После полудня принес лохань с теплой водой, смочил полотенце и обтер Аламанду бережно и любовно, как фарфоровую вазу, хрупкую и драгоценную. И вновь овладел ею, затем опять искупал, – так тянулось довольно долго. Нежная забота мужа не тронула Аламанду. Когда он принес ей обед, она стиснула зубы, Шоданхо разжал ей челюсти и сунул в рот немного риса, Аламанда выплюнула рис ему прямо в лицо.

– Ешь, а то мне противно будет заниматься любовью с трупом, – сказал Шоданхо.

Аламанда огрызнулась:

– А мне еще противней заниматься любовью с живым негодяем вроде тебя!

Это безумие, думал Шоданхо, продолжая ее увещевать. Аламанда отказывалась есть, пока ее не развяжут и не вернут железное белье, но Шоданхо не внял просьбе. В утешение твердил он себе, что упрямству Аламанды есть предел. Пусть поголодает, помучается ночь – наверняка к утру согласится поесть.

С этими мыслями отнес Шоданхо на кухню нетронутую женой еду и поел в одиночестве. А потом уселся на веранде, наслаждаясь вечерним ветерком и любуясь горлицами, подаренными на свадьбу. Голубки порхали в клетках, подвешенных к потолку. Радовали его и яркие фонари, и пряная гвоздичная сигарета, и он с наслаждением затянулся, торжествуя победу. Наконец познал он супружескую любовь – ведь то, что было между ними в партизанской хижине, случилось до свадьбы.

В такие дни он обычно сидел с Аламандой на террасе перед домом. Привычку его знали многие, и прохожие, приветствуя его: “Добрый день, Шоданхо!” – заодно спрашивали: “А где же хозяйка?” Шоданхо, ответив на приветствие, объяснял: ей нездоровится, она прилегла. Он заскучал по Аламанде и, швырнув в траву недокуренную сигарету, пошел проведать жену.

Аламанда лежала навзничь связанная, как и весь день, но теперь наконец-то уснула. Превратился ли сразу Шоданхо в заботливого мужа, одному Богу известно, – он укрыл жену одеялом от холода и москитов, но в итоге не удержался и изнасиловал ее, дважды за ночь: один раз – без четверти двенадцать, второй – в три часа утра, не успел пропеть петух.

Наконец настало утро, и вновь заглянул Шоданхо в комнату, где лежала под одеялом жена, привязанная к кровати. На завтрак он принес ей жареный рис с глазуньей и ломтиками помидора и шоколадное молоко в высоком бокале. Аламанда проснулась и уставилась на него хмуро, с ненавистью и отвращением.

– Ну, дай я тебя покормлю, – ласково сказал Шоданхо и продолжал с искренней улыбкой: – После любви всегда хороший аппетит.

Аламанда улыбнулась в ответ, но не всегдашней лучистой улыбкой, а презрительной, полной омерзения. На Шоданхо она смотрела как на самого дьявола, каким он представлялся ей в детстве. Хоть и не было у него ни рогов, ни клыков и глаза не горели, разве что чуть покраснели от бессонницы, – все равно Аламанда была уверена, что ее муж и есть дьявол во плоти.

– Катись ты к черту со своим треклятым завтраком, – процедила Аламанда.

– Ну же, голубка, поешь, а то с голоду умрешь, – увещевал Шоданхо.

– Да уж лучше умереть.

Все к тому и шло: к полудню у Аламанды началась лихорадка. Она лежала в жару, с мертвенно бледным лицом, ее трясло. Шоданхо в тот день больше ее не тронул: то ли утомился, то ли утолил наконец свою страсть, то ли надеялся смягчить гнев жены, чтобы та проглотила хоть кусочек. Аламанда отказывалась теперь от всего – не только от еды, но даже пить перестала; ей становилось хуже и хуже, она бредила, сыпала проклятиями.

Напуганный Шоданхо все пытался уговорить ее съесть хоть что-нибудь, хоть тарелку каши, но Аламанда ни в какую. Хуже того, ее уже не просто трясло – она билась в судорогах, будто перед смертью, но сносила все с небывалым спокойствием, словно готовая встретить и самый страшный конец. Шоданхо пытался унять ей жар, положив на лоб холодный компресс. От влажной ткани подымался пар, но лихорадка не шла на убыль.

Шоданхо решил все-таки развязать жену, но Аламанда не вскочила, не бросилась прочь, а так и осталась на кровати. Не сопротивлялась она и когда муж одевал ее, и когда вынес из спальни. Отчаявшись понять, что происходит, она уже не задавала вопросов, а тихо лежала на плече Шоданхо. Тот поспешно сказал ей, хоть она и не расслышала:

– Не хочу тебя уморить, едем в больницу.

Шоданхо полагал, что жене понадобятся лишь уколы витаминов и, возможно, капельница, но Аламанда провела в больнице две недели. Каждый день приходил Шоданхо к ней в палату, извинялся за дурное обращение. Аламанда уже не выказывала враждебности. Она ела с ложки кашу, когда ее кормили медсестры (но по-прежнему не принимала еды из рук Шоданхо), и кивала, слушая уверения мужа, что больше такого не повторится. Но его покаянным речам она не верила.

На четырнадцатый день, когда позвонил доктор и сказал, что Аламанду можно забрать домой, Шоданхо перехватил его в больничном коридоре. Обменялись приветствиями как ни в чем не бывало: “Доброе утро, Шоданхо!” – “Здравствуйте, доктор!” И направились в больничную столовую, побеседовать об Аламанде.