Лавка нищих. Русские каприччо - Борис Евсеев Страница 50

Тянуть Гошу вниз было легко, лес, убегая к ответвленью Ярославской дороги, резко шел под уклон. Грибники потащили бандита быстро, споро. И тогда Маклак изогнулся всем телом, завернул назад голову и показал так и оставшемуся стоять на месте старику, которому приземистый пригрозил на прощанье выломать челюсть, – и показал старику сложенную из пальцев обеих рук решетку. Старик понял, но лишь покачал головой. Правда, постояв немного, улыбнулся и показал вдруг такую же решетку волочимому по подстилу Гоше. Маклак тоже понял и в знак согласия судорожно мотнул своей стриженой острозатылочной головой.

И тогда старик набрал в легкие побольше слабо-кислого игольчатого воздуха, подождал очередного лесного вихря и вместе с этим вихрем засвистал.

Затрещали, ломаясь, деревья, посыпались средние и мелкие сухие ветви, сучки, взметнулись снизу и долетели до верхушек елового подроста прелые листья... Так во всяком случае почудилось приземистому. Хотя потом он, конечно, смекнул: ничего этого не было, просто налетел внезапный лесной вихрь, совпавший со стариковым свистом. Но это – потом... А в тот миг приземистый, растерявшись от посыпавшейся на него лесной мелочи и трухи, согнул ноги в коленях, присел и ремень выпустил. Маклак тут же ящерицей метнулся в сторону и со стонами и руганью полез на четвереньках вверх, к старику. И приземистый хотел было его догнать, затоптать хотел эту собаку до смерти. Он ринулся вперед, но старик тихо-внятно сказал ему:

– Уйди поздорову. Я свистом своих позвал. Вдругорядь свистну – яйца отсохнут.

Через день на лес стал падать снег.

Через три дня снег достиг лиственного подстила их леса и редкими островками муки по краям широченного стола остался лежать.

Старик показал Гоше решетку из пальцев потому, что собирался прилучить его к лесу. Спать Маклак мог на брошенной даче, которую указал ему старик, в четырех километрах от леса, но на рассвете должен был возвращаться к старику в землянку. В этом заключался смысл старикова жеста. И сначала Маклак на даче ночевал, но потом перестал. Потому как снился ему один и тот же сон про то, что находят его на даче свои же урки и топчут, и изничтожают хуже, чем тот приземистый. И однажды во сне Маклак зарычал дико и зло, зарычал от ненависти к себе, к своей никчемушной, тупой, как сапог, беспонятливо-бессловесной жизни, а проснувшись, укусил себя изнутри за щеку, страшно изорвав ее.

Не дожидаясь рассвета, Маклак пошел в стариков лес. В лесу ему враз стало легче, он почувствовал себя безопасней, жизнь показалась не такой тошной и невыправимой.

И даже нечто похожее на сожаление – правда, пока с ехидцей и злорадством – о тех, кого он обкладывал данью и о тех двоих, которых ему пришлось, спасая свою шкуру, «замочить», стало проникать в него. Сожаление было болезненным, но вместе с тем было и сладостным, и вовсе не походило на ту сухую тоску, которая погнала его внезапно и безрасчетно из тюрьмы на волю... Сожаление это было созвучно сладкому теньканью и почти псаломным погудкам леса, и Маклак, хоть и не мог выразить этого словами, – остро такую созвучность чувствовал.

А тогда, той ночью, войдя в лес, он от страха, что не застанет старика в землянке, сел на корточки, съежился, мигом заткнул пальцами уши...

Старик той ночью в лесу не был. Он иногда ночевал в землянке. В лесу было тепло, в землянке – того теплей. Где-то совсем рядом под землей проходил мощный канализационный сток. Сток грел землю.

«Плоть и отторгнутая греет нас», – говорил иногда старик Маклаку. А больше – ничего почти не говорил и ничему его не учил. Потому что для того, для чего оказались они в лесу, много учиться не надо было. А были они в лесу – караульщики. Так объяснил старик бандиту в первый же день. И Маклак хоть и был на премудрость туг, а скор только на расправу и на девок, старика сразу понял: сторожат они. А что, зачем – старику знать лучше. Так, сторожа и подчищая лес, Маклак забыл почти, что они ищут, что есть колючая проволока, вышки, прожектора, собаки с внимательными человечьими мордами, люди, рыкающие псами. Перестав трухать и кусать себе щеку, перестав вспоминать, он во что-то непонятное в лесу вглядывался, чего-то напряженно ждал.

– Как снег первый выпадет, так и пройдет он. Преподобный пройдет, значит... В прошлим годи и в позапрошлим так же вот проходил. И коли доволен службой будет – родник новый укажет. А родник укажет – стало быть, родимся заново. Только сразу его – родник значит – увидеть надо... – сказал как-то старик.

Маклак сначала недоверчиво мотнул головой и хотел обложить и старика, которого он мог бы перешибить соплей, если б захотел, и этого, который должен был пройти, по матери. Но затем блаженство чьей-то все еще возможной к нему, мокрушнику, любви и приязни вмиг разорвало нутро его на четыре шматка, а затем, словно сбрызнув живою водой, срастило, составило вновь.

Они проспали. Ночью выпал обильный снег, и впервые им стало в землянке холодно. Первым проснулся старик, он откинул еловую завесу и навесь. Как показалось, лес зазвенел шепотом:

– Глянь, сучок! Глянь, ешь те корень...

И Маклак, которого старик в последнее время называл так же, как и тот, городской, приземистый – «Бомжой», именем, в котором слышалось старику что-то Божье, что-то смиренное и ласковое, слышалось то, чего в Гоше пока вовсе не замечалось, – и Маклак вмиг шатнулся от закинутой вверх дверной завесы вглубь землянки. Он еще не продрался сквозь сон, сдуру забыл, зачем они здесь в яме вообще обретаются, в уши ему посунулся лай собак, примарились люди в густо-лиловой форме и за ними выступающие сторожко и пугливо солдаты внутренних войск.

– Сюда, сюда, вошь! – Старик прыгнул к Гоше, шваркнул его кулаком в бок, толкнул к выходу. Маклак тихо матюкнул старика, но из землянки выглянул.

Чуть взметывая снежок, кто-то огромный и, как показалось мокрушнику, бесплотный, уходил прямо сквозь деревья, прямо сквозь их верховки, сквозь углы стволов, сквозь медленно оседающую вниз белую мжицу, на север.

– Суда теперь... – звонче еще зашепотал старик и с силой, даже как будто с ненавистью пригнул стриженую непослушную голову вниз. Маклак, скрипнув зубами, переместил взгляд: совсем рядом, из-под чуть вмявшего листья в снег следа невидимой ступни, выклубливал себя из земли новый, теплый, тонкий, сразу же начавший вкладывать голос в сонный гомон леса, ключ.

Лес все еще плыл в дреме.

Маклак, мешая руготню и божбу, то призывая, то гоня от себя прозрачного, как вода, святого, – вскакивал, вновь садился, хватал себя за живот, за горло. Гошу вдруг стало крючить и рвать. Его рвало с голодухи желудочным соком, рвало черновато-зеленой желчью. Что-то новое, не вмещающееся в него и небывалое надвигалось, входило в бандита, занимая место в его желудке, в легких, в бронхах...

– Ессублянаху... – пытался пустить Маклак жизнь по прежней, накатанной дорожке отмазок-слов. Но слова из горла шли плохо. Гошу продолжало крючить и рвать, и вместе с содержимым желудка словно исторгалась из него гадкая, в ноздреватых дырьях, херовая, мокрушничья, треснувшая, как детский шарик и разорвавшаяся, словно желчный пузырь, душа. И тут же, сейчас же нарастала душа новая: колющая, лесная, не подвластная ни тюрьме, ни воровской обычке, ни людям; сдавливающая нежные альвеолы и бронхи до обморока, доводящая Гошу до сладкой минутной смерти...