Уборка в доме Набокова - Лесли Дэниелс Страница 5

Я прожила в доме почти месяц, но он по-прежнему выглядел нежилым. Я устроила себе в подвале «кабинет»: стол, на котором лежали бумага, ручки, конверты и марки и стоял громоздкий допотопный компьютер, собственность моего работодателя. Работа моя состояла в том, чтобы отвечать на письма, присланные в «Старый молочник», фирму по производству сливок и мороженого. После позорно проигранного процесса об опеке соцработница подыскала мне это место. Она сказала: вам это подойдет, вы любите читать. Видимо, решила про себя, что больше я ни на что не гожусь. И в принципе, была права. Я уволилась из «Современной психологии» после рождения Дарси и с тех пор нигде официально не работала. Моя профессиональная уверенность в себе находилась на нулевой отметке.

Каждый рабочий день мне доставляли мешок корреспонденции из «Старого молочника». В основном всякие деловые бумаги, но были там и письма от клиентов. Иногда в мешке попадались послания от желающих разжиться даровым мороженым. Одна женщина предложила начать производство нового мороженого — со вкусом теста для блинов. В тот день я больше уже ничего не могла делать.

Счета я откладывала в сторону, чтобы отдать Джинне, бухгалтеру. Она тоже работала на дому, и раз в неделю я относила ей накопившиеся письма. Джинна страдала числофобией, и всякий раз, как она брала в руки калькулятор, ее бросало в пот. При этом она умудрялась никогда не допускать ошибок. Видимо, пугала ее сама мысль о возможной ошибке. Думаю, никто на работе не стал бы придираться к ее потливости — офис «Старого молочника» располагался прямо в коровнике, — но она, видимо, предпочитала работать на дому, чтобы не тратиться на лишнюю одежду.

В моем новом доме было множество шкафов, и все стояли почти пустыми. Платили мне в «Старом молочнике» скудно, на одежду денег не оставалось. У меня имелась одна пара брюк, которые еще не стыдно было надеть в люди. О состоянии своей обуви я предпочитала не думать.

Каждому из детей я выделила по отдельной комнате, и все мои дизайнерские таланты были израсходованы именно там — я попыталась сделать так, чтобы, когда они приезжали ко мне, их окружала красота и «домашность»: картинки на стенах, на одной кровати вязаный плед, на другой — лоскутный, оба достались мне от бабушки.

Мебели у меня было мало. В доме оставили диванчик. Был он слегка просевший, но просторный. Я прекрасно понимала, что из одних вещей дома не построишь. В доме должны быть люди. В нем должны быть шум, игры, разговоры, даже перепалки. Мой новый дом был начисто лишен любви, тепла, человеческих связей.

Эта мысль выгоняла меня на улицу, во двор — он казался не таким пустынным, как безжизненное пространство внутри. Или я находила повод съездить в супермаркет — например, за пакетом молока, — только чтобы видеть и слышать других людей. Стоя в очереди у кассы в «Апексе», я подслушивала разговоры незнакомых женщин и прикидывала, могли бы мы подружиться. Городок этот отличался болтливостью, я выслушивала, какую еду любят, а какую не любят их дети, а также массу подробностей про уборку. Дома в Онкведо были чистенькими и ухоженными: подстриженные кусты, ставни в две краски, входные двери, выкрашенные в отдельный цвет.

Женщины часто рассуждали о «генеральной уборке». Я не понимала, о чем речь, но слова наводили скуку. Может, мы все-таки не сможем подружиться. Со старой работы я помнила, что люди, на которых давят, стремятся избавиться от любой бытовой грязи. Моют руки до умопомрачения — и это прямой путь к неврозу навязчивых состояний.

Похоже, уборка в этих краях заместила собой плотские утехи. Похоже, любовные переживания в этой глубинке просто вымерли. Я плохо знала Онкведо, мои суждения были суждениями постороннего, но я постоянно натыкалась на свидетельства того, что секс в этом городке никого не интересует.

Было утро, я лежала в траве на заднем дворике своего нового дома. Почту еще не принесли, так что рабочий день у меня пока не начался. В ожидании почтальона размышляла о любви. Земля была на ощупь чуть теплее воздуха. Я размышляла о том, что, когда мы жили в большом городе, травы там не было, а сексом люди занимались больше. Мы, во всяком случае. Ели мы меньше, а любви предавались больше, чем здесь, в Онкведо. Обратная перспектива, как правило, искажает факты, я это знаю. Когда вы оглядываетесь на прожитые годы, ночи жаркой страсти всплывают на поверхность памяти, а тарелки с манной кашей и вазочки с ванильным мороженым — отнюдь.

И все-таки скудость секса должна быть связана с географическим положением. Здесь, на севере штата, очень холодно, а одеваются люди скверно, поскольку львиную долю времени проводят в машинах. Если они и встречают друг друга, то по большей части в супермаркетах, каковые — если не считать легкой вибрации холодильных прилавков — представляют собой самые асексуальные места на свете.

В этих краях люди носят одежду, не способную ровно ничего поведать о том, что там внутри за тело: квадратные рубахи ярких, бессмысленных цветов, мешковатые дурацкие штаны с огромными карманами (чтобы попа казалась меньше). Здесь, в коровьем краю, не принято хвастаться формой ягодиц. Даже беременности выглядят не результатом взаимного влечения, а скорее итогом настольных игр, где одна из фишек продвинулась до последней клеточки.

Лежа на спине, глядя в серую пелену неба, я размышляла, что я не знаю, куда подевался секс и уцелел ли он где-нибудь вообще. Молодежь, похоже, обходилась почти без него. Геи тоже — а ведь раньше вроде на них всегда можно было положиться. Если секс еще и существовал, то в большом городе, а не здесь, хотя и в городе он, скорее всего, подвергся полной коммерциализации. Почти все удовольствия теперь предполагают переговоры и контракты.

Мне вроде бы должно было быть все равно. Мне и без того было о чем поразмыслить — например, о благополучии своих детей, или о том, что съесть на завтрак, потому что в этих вещах хоть что-то от меня зависело. Да ведь только краток наш век в этом дивном мире, а вдруг больше никто не станет предаваться любви? Грустно. Как будто из мира исчезла музыка.

Я встала, стряхнула травинки, пошла в дом и включила радио. Нашла джаз — чтобы было с кем пообщаться, пока не принесут почту.

Почтальон ездил на белом фургоне. Его имя было вышито на куртке красными нитками: «Билл». Играло радио, я обошла дом, открывая и закрывая книги, проверяя себя — помню ли, что на какой странице. Такая йога для ума. Когда-то я помнила постранично каждую принадлежавшую мне книгу. Любимые могла перечитывать в уме, не беря их в руки. После того как я выкормила обоих детей, эта информация куда-то ушла. Иногда мне удавалось кое-что вспомнить, например: сдобное сахарное печенье, страница 872, «Кулинарные радости». Идеальная постраничная память — не слишком возвышенный талант, но есть у меня еще и менее возвышенный: я всегда могла с точностью определить, в какой контейнер лучше поместятся остатки еды.

Сквозь соло саксофона я услышала, как Биллов фургон карабкается на первой передаче к нам на горку. Значит, у меня еще минут семь — перед моим почтовым ящиком еще три — до начала рабочего дня.

Под фортепьянные импровизации Дика Каца я напялила свои Брюки и чистую блузку, прихватила мешок для почты и пошла на улицу.