Наша Рыбка - Робин Фокс Страница 49

– Петь, молока.

Ясна взяла у него банку и открыла. Закатное солнце светило прямо ей в затылок, окружая голову ореолом красных светящихся волосков.

– Фу, как вы можете, – кривил морду Воронцов. – Оно такое противное.

– Оно же парное. Неужели ты не любишь парное молоко? Петя, ты хоть его пробовал?

– Нет, я же говорю, оно противное.

– Ты не пробовал! Откуда тебе знать, что оно противное? Терпеть не могу, когда так говорят!

– Думаешь, я не могу представить, какое оно? – усмехнулся Петя.

– Попробуй. – Она протянула ему банку. – Сейчас же.

– Нет, Ясна, ни за что! – Он отшатнулся.

– Давай. Это наказание за твои слова. Нельзя говорить о чем-то плохо, если ты понятия не имеешь, что это такое. Так только говнюки делают.

– Не-ет.

– Воронцов, не упирайся, – поддакнул я.

– Нет, сказал вам. Вот настырные! Согласен быть говнюком.

– Ты хочешь, чтобы он попробовал? – спросил я у Ярославны.

– Естественно!

Я опустил на мягкую траву свою банку, бросился Пете на спину и почти повалил его на землю. Он непристойно обозвал меня, стал вырываться, но я оказался сильнее. Я сжал его руки у него за спиной и схватил за лицо:

– Ну, открой пасть. Ясна, лей!

Он принялся ржать и дергаться. Мы не смогли разобрать ни слова, потому что я не позволял ему закрыть рот. Ясна снова откупорила банку, из которой пила.

– Тише, тише, он же захлебнется.

Он вертел головой, молоко текло по его подбородку, по шее, оставляло на футболке белесые разводы.

– Хватит! Идиоты, – хохотал и орал он. – Меня сейчас вырвет!

Ясна отставила банку в сторону и подошла к нему вплотную, он отплевывался молоком. Когда она его поцеловала, я все еще держал его за лицо, чувствовал эти движения и влагу под пальцами. Он высвободился и врезал мне локтем в живот. Я не успел вздохнуть, согнулся пополам. Он схватил меня за руки и толкнул вниз. Яснино платье теперь тоже было в молоке. От ее вида, от жары, от боли под ребрами, я потерял голову мгновенно. Я притянул к себе Ясну и целовал, не сдерживаясь и не соображая, пробирался пальцами под подол ее платья, то и дело сталкиваясь с Петиными руками, двигавшимися по такому же маршруту. Откуда-то передо мной взялась его взлохмаченная кудрявая голова, мне мешало его лицо, я пытался отвернуться, пока вдруг не понял, что мой рот впивается в его рот и что я чувствую уже не Яснин язык, а его.

Появилась боль во всем теле, неприятие и тошнотворное несогласие с происходящим – а потому не было нежности, была отупляющая злость: я укусил эту сволочь, буквально умирая на жаре и закатном солнце от странного чувства.

Тем временем наши руки боролись за Ясну, она положила мне на плечо свою маленькую головку, в просвете между пуговицами сарафана виднелась ее грудь.

Ясна отрывисто вздыхала, когда то мои, то Петины пальцы оказывались в ней.

Я усадил ее к себе на колени, прижимая сильнее, вдавливаясь в нее всем телом. Петя нагнулся ближе.

– Здесь нельзя этого делать, – вздрагивая, шептала она.

– Можно, – отвечал я ей на ухо; мой голос срывался, покусанные губы были раздражены. – Все равно, где.

– Здесь могут увидеть. Уйдем отсюда!

– Не сейчас, – продолжая медленно двигать рукой под ее сарафаном, сказал Воронцов. От его голоса у меня перед глазами мелькали черные пятна.

Ее дыхание стало тяжелее. Я впивался ногтями в ее загорелые, чуть разведенные в стороны ноги. Хотелось увести ее ближе к лесу, где была густая высокая трава, где можно было положить ее на спину, стянуть с нее проклятое платье…

Она выгнулась, сильнее уперлась в мое плечо головой, ее тело стало тугим от напряжения, на груди выступило несколько капель. Я кое-как расстегивал пуговицы на ее сарафане. Петя быстрее задвигал рукой. Его лицо было рядом с ее лицом и с моим, я чувствовал обезоруживающую близость этих двух разгоряченных тел.

Это было невыносимо. Я попытался отодвинуть Ясну от себя и спустить шорты, но стоило мне только пошевелиться, как сдавленный, до ужаса приятный звук вырвался из ее горла, она несколько раз мотнула головой и стиснула мою руку. Через секунду ее тело ослабло, и она сползла по мне, сжимая ноги вместе, сгибая их в коленях и выталкивая из себя Петины пальцы.

Он висел над ней, не уступая, потом наклонился ниже и поцеловал в пересохший от частого дыхания рот. На этот раз я понял, что за этим последует, и попытался отклониться, но мне не хватило решимости, и его губы так же крепко впились и в мои, вынуждая мой язык двигаться с его языком. Петя дернул меня за волосы (наверное, в его понимании это был какой-то ласковый жест) – от его руки мучительно пахло Ясной – и с хамоватым смешком произнес:

– А забавно ты целуешься. Никогда бы не подумал.

– Ты меня задушить хочешь, придурок? – Я сбросил его руку со своей шеи, но он тут же снова схватил меня.

Вообще-то с Ясной мы еще не закончили, но странный Петин взгляд, резко направленный куда-то мимо меня, заставил забыть об этом и обернуться.

Я говорил, что, наверное, мы все заранее знаем, что нам предназначено, и просто не умеем вовремя замечать посланные нам знаки. Я не хотел, чтобы Петя целовал меня в этот последний раз не потому, что было противно, – нет, я был уже в таком состоянии, когда можно позволять делать даже это, – я не хотел, чтобы он целовал меня, потому что что-то пыталось меня остановить. Интуиция, наверное.

Шагах в тридцати от нас – на таком расстоянии, где она еще не могла разобрать наших слов, но могла прекрасно нас рассмотреть, – стояла моя сестра Марина с очень серьезным и каким-то несвойственным ей выражением лица. Она развернулась, едва встретилась со мной взглядом, и зашагала в сторону дома.

Я выругался.

– Она видела, что мы делали? – Ясна испуганно схватилась за покрасневшие щеки ладонями.

– Боюсь, что тебя вообще не было видно из-за спины Игоря. И это хреново, – сказал Петя, и его взгляд стал тревожным. – Так что, скорее всего, она видела…

Перед глазами у меня потемнело.

– Сидите тут или идите в дом. Я пойду догоню ее.

– Нет, стой! – воскликнул Петя, убирая наконец руку с моей шеи. – Зачем? Вдруг она ничего не поняла? Ты же не станешь ей сам все рассказывать?

– Придется. Самое отвратительное, что она застала нас именно в этот момент. Воронцов, ну какого хрена! Сраный извращенец. – Я от души пнул его и побежал за сестрой.

Марина была в белом платье и по расчету судьбы должна была, несомненно, символизировать ангельскую чистоту, чтобы внушить мне чувство стыда. Но стыдно мне было и без этого, просто как бывает стыдно целоваться на людях. Она медленно шла по тропинке, я догнал ее и поравнялся. Она слегка вздрогнула, но не произнесла ни слова, продолжая идти.