Переход - Эндрю Миллер Страница 49

Днем в море – заросли саргассовых водорослей, синие тени дорад, спинорогов. Ночью в море – шары дрейфующего света, как воск в лава-лампе. Динофлагелляты, копеподы. Наткнувшись на яхту, они расходятся, обтекают ее, вновь сливаются.

Свое место Мод вычисляет по звездам, по цвету моря, по курсу и скорости. Экватор близок; возможно, уже остался позади. Она видела Южный Крест, но и северные звезды пока видны.

Карта – испятнанная, истрепанная, расходящаяся по сгибам – сложена тем участком океана и суши наружу, где Суринам, Гвиана, плечо Бразилии. В центре – зона разлома Вима. Мод, по ее прикидкам, где-то в этом квадрате.

Что приносит ей море. Предмет впереди по левому борту, который Мод сначала принимает за существо, уснувшее в воде, – за гринду, дельфина. Вспоминает даже тюленей, которых видела кое-где на входе в гавани, на кромках ирландских заливов. Оказывается, чемодан, и хотя ей чудилось, будто она уже за гранью любопытства, за гранью усилий, для него потребных, она ловит ручку чемодана отпорником (отпорником, который пережил всё), затаскивает в кокпит и сидит, руками обхватив ребра, тяжело дыша и глядя на него, на бронзовобокий чемодан, довольно новый и морем, похоже, не очень-то потрепанный. На боку ярлык «Эр Франс» и имя – нечитабельное, видно только, что начинается с Р.

Мод предполагает, что чемодан заперт, но нет. Она предполагает, что содержимое отяжелело от воды, но и тут ошибается. Она наклоняется над ним, над открытым чемоданом с серебристой клетчатой подкладкой, касается аккуратно сложенной белой рубашки. Касание ее робко, словно рубашка – не просто имущество чужака, но сам чужак (это ведь она, кто на памяти людской никогда не делал первого шага). Белая рубашка, лишь чуточку влажная, а под ней еще две, а дальше черный пиджак с черными атласными лацканами, черные брюки, мужское белье, несколько пар тонких черных носков.

В несессере из кожзаменителя – полдюжины одноразовых бритвенных станков, зубная паста «Соррисо», презерватив, тюбик мази – судя по составу, от какого-то хронического кожного заболевания.

Разговорник, франко-португальский.

Два романа, один на английском, другой на испанском, хотя, приглядевшись, Мод соображает, что это один и тот же роман – «Последнее похождение конкистадора Санчеса Коэльо» / La última aventura del conquistador Sanchez Coello.

Подле книжек умостились коробка шоколадных конфет «Гарото» и номер «Интернэшнл геральд трибьюн», напечатанный назавтра после выхода Мод из Англии («Есть опасения, что в южноафриканском золотом руднике погибли 76 человек»).

В боковом кармане пиджака – религиозный медальончик и три использованных билета на парижское метро. В другом кармане груда красных лепестков крупного – наверное, тропического – цветка. Мод берет лепестки в горсть, ослепленная их цветом, а когда высыпает в карман (его прорезь темна и влажна, точно пасть), на ладони остается розовое пятно.

Ночью лодка минует другие чемоданы – большие, маленькие, одни с прочными пряжками, другие целиком укутаны в полиэтиленовую пленку. Мод их не видит. Она спит, разметавшись в наступившей прохладе, приоткрыв потрескавшиеся губы, и снится ей некий Санчес Коэльо, конкистадор в смокинге – он идет и на ходу сдирает с цветов лепестки…

Сорок дней в море. В кают-компанию Мод спускается лишь по необходимости; внизу жарче, чем на палубе, и внизу ошиваются тени – громоздятся где-нибудь в закутке или дерзко виснут в узких щелях. Мод спускается попить воды на камбузе, поискать в рундуках неиспорченные продукты, откачать воду из трюмов. Каждое утро на пайоле дюйм-другой воды. Мод почти привыкла, босым ногам прохладно в темном водянистом перламутре.

Она отмечает костлявость своих суставов, скул, и грудь как у двенадцатилетней, и затвердевшую худобу коричневых бедер. Ее все это не настораживает. Она достаточно прожила на свете и знает, что женские тела бесконечно пластичны, помнит себя в третьем триместре, помнит эту спелость, замешанную на зверстве. А теперь она превращается в дерево, как одна из этих нимф, про которых рассказывал Тим, как дочери речных богов, спасавшиеся бегством через лес. Мод забыла, как их звали. Истории Тима были замысловаты и странны, как и все, что рассказывала ему она про эукариотические гены, моноклональные антитела, катализ. Она спрашивала, есть ли у его историй задача, а он отвечал да, да, конечно, но не говорил какая. Только улыбался. Хотел поцеловать Мод.

Сорок третий день. Бак пресной воды пуст. Вчера поток, водяное кружево, сегодня ничего. Мод пересчитывает бутылки. У нескольких шкуры лопнули при оверкиле. Осталось шесть, в каждой полтора литра. Мод закутывает их в тряпки, складывает в рундук, где их не достанут никакие острые края.

Ночью на палубу плюхается летучая рыба. Слышно, как она трепыхается в кокпите. Мод встает и ее убивает. Утром отрезает ей плавники, потрошит и вырезает два бело-розовых филе. Газ есть, но шут его знает, что там со шлангами, неохота взорвать яхту. Мод готовит сасими, потроха выбрасывает за борт, где их мигом сцапывает рыба покрупнее – может, небольшая акула. На десерт у Мод конфеты из желтой коробки в чемодане. Там разные сорта. Ее любимые называются «Serenata de Amor». Из остальных ей нравятся те, что со вкусом фундука, – называются «Surreal».

Она все это съедает, а через полчаса блюет с кормы.

Ужас, до чего все хрупкое. Школьница, к примеру, упала с беспедального велосипеда, стукнулась головой, синяк с цветочек примулы, крови нет. Месяц в коме – и умерла.

Безумие, до чего все сильное. Мужчины и женщины, с которыми Мод сталкивалась по работе, и дети, что лежали в койках или сидели в детских стульчиках, распахнув буйные, бурные глаза, словно принимали трансляцию невыносимых новостей из далеких галактик. И этот фильм, который ей показали в Рэдклиффе, снятый в 1960-х, когда наука еще не вполне махнула рукой на паноптикум, – человек, у которого кожа так чувствительна к ощущению, прикосновению, что он корчился, когда лаборант гладил его перышком. Но такие выживают. Едят ножом и вилкой, живут годами.

Сорок шестой день. Мод просыпается под вечер на баке после долгой дремы, и взгляд упирается в далекие облака. Это ново. Череда облаков, белые, голубоватые, вдоль горизонта на западе. Она смотрит, вкладывая весь свой животный талант смотреть, взор невозмутим и затаен, и кроется в нем, похоже, вся ее суть, ее костяк, что останется, когда все прочее догорит. Она заставляет себя опустить глаза. Поднимает – облака никуда не делись. Длится это три часа – такая игра. Посмотреть, отвернуться. Затем облака краснеют, вспыхивают, растворяются в синеве. Наваливается ночь – к этой внезапности Мод так и не привыкла. Луна не восходит. Яхта крадется вперед, шипит вода. Мод ложится головой на канатную бухту, и спустя несколько часов ее будит бриз, полощет парус. Она смотрит в небо. Дождь – словно швырнули горстку мелкой монеты. Она раздевается донага. Открывает рот. Через две минуты дождя как не бывало, но ее серая тень блестит, а во рту что-то чудесное. Она садится. Почти мерзнет и тем наслаждается. Вновь инстинктивно глядит на запад. Там теперь свет, искорка на краю ночи, даль дрожит огоньком.