Окна во двор - Денис Драгунский Страница 49

В половине шестого утра приснилось. Встал и записал.

Передо мной на столе — целая кипа книг в мягких белых обложках. Похоже на толстые общие тетради в тонком картоне. Беру верхнюю. Она называется «Сурвинов». Какое странное слово! Раскрываю на первой странице. Напечатано: «Сурвинов». Ниже: «Роман». Еще ниже: «Москва» и вензель издательства. Ни имени-фамилии автора, ни года издания.

Раскрываю. Книга напечатана на линованной бумаге — наверное, чтоб на самом деле было похоже на тетрадь. Но буквы нормальные, печатные.

Начинаю читать.

Сурвинов — это фамилия героя.

Написано странным, чуть «андрейплатоновским» языком. Начинается так:

«Сурвинов прибыл в Питер на пароходе. Пароход был железный и холодный, как мертвая мамка солдата, с которым Сурвинов весь долгий морской путь сидел рядом на палубе. Денег у Сурвинова было только на палубный билет, а солдата везли так — за военные заслуги. Солдат был старый, но рассказывал, как был совсем молодой, годков четырех, и его мамку убило осколком бомбы, и он лежал рядом, дивясь, как быстро она холодеет.

— Чего дивного? — сказал Сурвинов. — Зима была? Ветер был?

— Ну! — сказал солдат.

— Вот, — сказал Сурвинов.

Солдат, однако, рассказал, что долго так лежал, думая, что мамка все же оживет, и растеплится, и согреет его. А когда она совсем остыла, он, чтоб самому не закоченеть до окончательной гибели, решился отползти и полз, пока его не подобрал уж он не помнит кто. Это было не на этой войне, а на другой, то ли на позапрошлой, то ли еще раньше.

“Всегда воевали, и не понятно, которая война тут одна, которая — другая или третья”, — так подумал про себя Сурвинов, но не сказал, потому что солдат сказал совсем то же самое. Почти слово в слово. Только вместо “не понятно” сказал “не знаю”.

— Ученые люди знают, — сказал Сурвинов.

И добавил:

— Ученый человек определил: война — гиена истории.

— А? — спросил солдат.

— Такой зверь, на югах живет. Подъедает всякую падаль, — сказал Сурвинов и напугался, что солдат полезет драться, обидевшись за себя и за свою мамку. Но солдат только вздохнул:

— На югах теперь, эх! Тепло и культурно! Пробиться бы на юга…

Тем временем пароход пристал, и по палубе пошли карантинные в мундирах, так что болтать было некогда, а надо было доставать паспорт».

Дальше — больше.

Карантинные чиновники были для того, чтоб не пускать лишних людей в Россию. Потому что Европа была проклятым голодным и холодным местом, где люди только и знали, что воевали — страна со страною, город с городом, язык с языком. Резали друг дружку без пощады и вырезали бы совсем уже давно, да только европейки приспособились в глубоких землянках рожать без перерыва, и обыкновенно двойнями и тройнями. У того солдата, к примеру, было шесть живых братьев и две сестры, тоже живые и подросшие: уже нарожали ему полтора десятка племяшей. А всего у мамки было то ли двенадцать, то ли пятнадцать, да остальные померли.

Но если кому невмоготу была такая жизнь или от природы он был умный и ловкий, то непременно хотел пробиться на юга, либо к туркам, либо к арабам, либо к неграм в жаркую хлебную Африку. В Индию, в Китай — да мало ли цивилизованных стран!

Но это было трудно. Во всех местах, где можно было пробраться на юга, была особая стража из местных. В Испании они назывались «герильерос», в Италии — «мафиози», в Греции — «клефты», в балтийских странах — «лесные братья», на Украине — «партизаны», в южных концах России, где проход к Кавказу и Каспию, — «казаки». Всю эту охрану кормили и вооружали цивилизованные страны. Боялись, что Европа к ним понаедет и начнет рожать и бандитничать.

Россию же особенно охраняли потому, что это была срединная страна, между Европой и цивилизованным миром. В России была единственная дверь — у города Казани, — откуда можно было законным путем попасть в нормальную страну, хоть к туркам, хоть к арабам.

Так что въезд в Россию был один — через Питер.

Так что Сурвинов перебрался через Неву, пошел сначала по Невской улице, а там свернул на Московскую.

Он шел на Москву с надеждою добраться до Казани.

На одной ночевке его положили спать в сарай. Там в углу была стопка старых тетрадок. Он взял верхнюю. Зажег огарок. Раскрыл. Было русскими буквами, но по-турецки. «Владимир Соловиов. Рус фикир». От страничек сильно пахло скипидаром. Сурвинов по-турецки едва разбирал, да и было непонятно. Идея? Какая у русских идея? Видать, этот несчастный Соловиов писал по-турецки, чтоб его услышали в цивилизованном мире, а скипидаром набрызгал, чтоб жучок не пожрал. Сурвинову стало жаль стараний безвестного Соловиова, и он сунул эту тетрадку себе в мешок. А остальные даже не раскрыл…

Мне стало жаль, что Сурвинов не взял с собою остальных сочинений русского философа. Библиограф и архивист проснулся во мне, и от досады я сам проснулся.