Вокруг себя был никто - Яков Шехтер Страница 49

Все лето я ходила босиком, бабушка считала, что это очень полезно, и через месяц кожа на моих подошвах становилась похожей на подметку сандалий. Я спокойно могла перейти насыпь из кремниевой щебенки, на которую были уложены рельсы, и даже тащить за руку бабушку, с трудом шлепающую сандалиями, полными песка. Возле моря песок овевал ветер и он не так раскалялся, но за насыпью он превращался в пылающую сковороду. До нашей дачи было десять минут ходьбы, и я преодолевала это расстояние перебежками, от тени к тени. Бабушка уверяла, что такая прожарка очень полезна и защищает от зимних простуд, но наступала зима, и я болела точно так же, как и мои не прожаренные на Каролино-Бугазе одноклассники.

Вернувшись домой, под тень навеса, бабушка, прежде всего, доставала из колодца ведро холодной воды, выливала на бетонный пол, а я прыгала прямо в лужу и наслаждалась прохладой. Пока я переминалась с ноги на ногу, словно цапля в болоте, бабушка зачерпывала большой эмалированной кружкой воду из ведра и подавала мне. За всю свою жизнь я не пила ничего вкуснее той воды.

До пяти часов мы сидели дома, обедали, читали книжки, спали. Дом продувался ветром с лимана, и в нем никогда не бывало жарко, скорее наоборот. Я часами лежала на кровати под окном, уткнувшись в очередной исторический роман. Мне тогда очень нравились истории про королей, прекрасных дам и коварных кардиналов, и я читала, как ненормальная, по сто страниц в день. Родители приезжали на дачу только на выходные, и отец каждый раз привозил мне толстенный том. Его хватало ровно до следующей пятницы.

Иногда я даже замерзала под ветерком, выбегала из дому и падала на горячий песок – согреться. Через пять минут становилось жарко и я возвращалась на кровать, под ветерок к благородным принцам.

Часам к пяти, когда жара начинала спадать, я уходила на лиман. Туда меня отпускали одну, собственно «отпускали» сказать трудно, поскольку пляж начинался в десяти метрах от наших окон, сразу за обрывом песчаного берега. Обрывом его величали с превеликим почтением, на лимане все было маленьким. «Обрыв» представлял собой скос двухметровой высоты, испещренный черными дырами норок. Кто прятался в этих норках, я так и не выяснила; там всегда было пусто.

Лиман бушевал редко; обычно небольшие волны ласково почесывали мелкий песочек, далекие фиолетовые склоны Овидиопольского берега чуть подрагивали в плывущих пластах горячего воздуха. На огромной плоскости блестящей воды, словно впаянные, торчали лодки рыбаков; ловились в основном бычки-песчаники, светлые юркие рыбки. Иногда поднимался ветер, и лиман чернел, покрываясь светлыми барашками, но его буйство никто не принимал всерьез, к нему относились как к большой собаке или корове, домашнему милому зверю, не приносящему беды.

Иногда ветер загонял в море пресную воду, и коричневая полоса прижимала к морскому берегу остатки голубой. Но море быстро брало реванш, первое же волнение наполняло лиман морской рыбой, которая слепла в пресной воде и, обезумев, металась по лиману, попадаясь в расставленные мальчишками самодельные сети из старых тюлевых занавесок.

Первые годы на дачах еще не провели электричество, и с темнотой наваливалась особая ночная тишина, заполненная стрекотанием цикад, шелестом крыльев летучих мышей, жужжанием машин, иногда проносящихся по шоссе. Негромко грохотала землечерпалка в маленьком порту Затоки, иногда доносилась музыка из транзистора, включенного на одной из дач. Огромные звезды, не замутненные желтым туманом электрических фонарей, влажно переливались над Каролино-Бугазом.

Наша пляжная компания собиралась на берегу. Разжигали костер из плавника, пекли картошку, не из-за голода, а для баловства, и, уставясь в пурпурно тлеющие угли, рассказывали страшные истории.

В десять часов над обрывом звучал голос бабушки, и я уходила домой. В мое окно всегда светила луна, четыре звезды мерцали среди листьев шелковицы. Звезды не меняли своего расположения, луна же медленно перемещалась по небосводу. Засыпая, я всегда разговаривала со звездами, рассказывая им истории, похожие исторические романы.

Однажды со мной произошел странный случай. В то лето я упросила отца купить маску с трубкой и тяжелые ласты, как у мальчишек из нашей компании. За два дня они обучили меня несложным приемам ныряния и охоты за крабами. Из воды я вылезала с синими губами и, дрожа от холода, бросалась погреться на горячий песок.

В один из дней я обнаружила на дне кем-то утерянное серебряное кольцо. Кольцо было гладким, с небольшим рисунком – три червленые звездочки. Лежало оно довольно глубоко, нырять за ним пришлось несколько раз. Я боялась, что не хватит воздуха, и примеряла глубину, опускаясь все ниже и ниже.

Бабушка написала объявление и повесила его у входа в наш переулок, но за кольцом никто не пришел. Оно много лет хранилось в маминой шкатулке, вместе с разноцветными бусинками из давно рассыпавшегося ожерелья, а потом куда-то исчезло.

В тот день, может из-за того, что я переныряла, а может, по другой причине, мне приснился сон. Вернее, это был не сон, а словно видение, во всяком случае, мне казалось, будто я не сплю.

Звезды прятались среди листьев шелковицы, колобок луны светил прямо в лицо. Я начала погружаться в дрему и вдруг увидела человека. Он висел над шелковицей, ухватившись за нее, точно ныряльщик за камень на морском дне и внимательно смотрел на меня. Его ноги были подняты вверх, тоже, как у ныряльщика. Я приподнялась на локте, пытаясь получше рассмотреть, тогда он отпустил руку и уплыл. Лицо ныряльщика я запомнила на всю жизнь.

Бабушка два дня не пускала меня на пляж, предположив, что я перегрелась на солнце или перекупалась, но, не заметив отклонений в моем поведении, отменила запрет.

Больше всего меня страшил выезд на дачу, тошнить начинало на станции Ксениево а за Барабоем я бежала в туалет и, заперев двери, отдавала унитазу бабушкин завтрак. К Нагорной я приезжала, похожая на огурец: зеленая и в пупырышках головной боли.

Машины у нас не было, ехать на автобусе означало страдать от жары, вони выхлопных газов и полуторачасового стояния – все места, как правило, занимали крестьянки, возвращавшиеся с Привоза. Поэтому приходилось терпеть – один раз туда и один обратно, в результате я безвыездно проводила на даче три месяца, самые лучшие три месяца в году.

Кошмар детства повторился с четкостью часового механизма – тошнота у Ксениево, и рвота за Барабоем, словно старые друзья, бросились на меня в обнимку. Я, честно говоря, предпочла бы с ними не встречаться, все-таки в моем организме произошли существенные перемены, но они, видимо, считали по-другому.

Открылось море, электричка, на минуту задержавшись возле Нагорной, помчалась вниз и вылетела на косу Каролино-Бугаз. Замелькали дачные домики, окруженные деревьями и виноградниками, но я не могла смотреть, перед глазами кружились черные пятна, дурнота сжимала горло. Я поняла, что до Белгорода не доеду, и вышла в Затоке. Электричка унеслась, оставив после себя кислый запах изношенных тормозных колодок, а я еще полчаса приходила в себя на перронной скамейке.

Из Затоки в Белгород ходила «Ракета» – катер на подводных крыльях. Один раз за лето мы с родителями обязательно ездили в Белгород, погулять по тихому, заросшему шелковицей и тополями городку, полазить по развалинам крепости. Крепость постепенно реставрировали, входы в самые жуткие места методично закладывали камнем, и в последние годы ее посещение уже не доставляло большого удовольствия. Прежде, мы с отцом свободно залезали на вершину полуразрушенного минарета, спускались в ров, забирались в подземные ходы, уходящие к лиману. Теперь все оказалось запрещенным, а вместо этого нам предлагали любоваться восстановленными черепичными крышами башен.