Айза - Альберто Васкес-Фигероа Страница 49

Таким образом, больше недели сладковатый запашок марихуаны служил дополнением к стойким ароматам, пропитавшим Комнату Святых, но на рассвете десятого дня донья Эсмеральда была вынуждена принять меры. Ну разве это не святотатство: сын громко храпит, сидя в кресле с широко разведенными ногами, а на вытертом ковре валяется ополовиненная бутылка рома и по дорогим ее сердцу алтарям святой Агаты и святого Августина разбросаны десятки окурков?

— Выметайся отсюда! — первое, что она сказала, разбудив сына; с этой целью ей пришлось что было силы его трясти. — Из всего, что у меня было, вы оставили мне только этот угол, а теперь ты и его занял… Это ни в какие ворота не лезет!

Кандидо Амадо поднял на нее сонный взгляд и провел тыльной стороной ладони по пересохшим губам.

— А куда, по-твоему, мне деваться? — недовольно спросил он. — Комарье вконец озверело.

— Чего ты мне рассказываешь? Отправляйся к себе в кровать и задерни москитный полог… Впрочем, я сомневаюсь, что хоть один комар отважится тебя укусить, ведь у тебя в жилах течет скорее ром, чем кровь.

Эсмеральда начала самым тщательным образом наводить чистоту, с маниакальной скрупулезностью возвращая на место каждую лампадку и каждый цветок, а сын следил за ней, не вставая с места, в тысячный раз спрашивая себя, действительно ли это существо, к которому он испытывал глубокое отвращение, доводилось ему матерью и долго ли ему придется еще терпеть ее присутствие, каждую минуту напоминавшее ему, кто он такой, откуда появился и сколько всяких неблагоприятных обстоятельств определяют его существование.

При виде ее — когда она вот так хлопотала, поправляя одеяния святых и дев и бормоча под нос, адресуя каждой картинке или кукле особую молитву, — он невольно осознавал, что как был, так и остался «сыном дурочки, плодом исповедальни, любимцем самуро и грифов».

— Ну что, увидела святого Иакинфа?

Она обернулась и недоуменно посмотрела на него:

— Что ты сказал?

— В тот день, когда мой отец попросил тебя снять трусы, чтобы ты увидела святого Иакинфа, тебе и правда удалось его увидеть?

Рука, державшая спичку, предназначенную, чтобы зажечь лампадку, заметно задрожала, и Эсмеральда Баэс была вынуждена прислониться к стене, потому что почувствовала слабость в ногах. В ее крохотных глазках стояли слезы, но она закусила губу, чтобы не расплакаться, и наконец произнесла охрипшим голосом:

— Я могу быть не слишком сообразительной, хотя не моя вина, если Богу было угодно, чтобы я такой уродилась, но в тот день твой отец не обещал мне, что я увижу святого Иакинфа. Я прекрасно знала, чего хочу, и знала, что, возможно, если мне немного повезет, у меня будет ребенок, который скрасит мою жизнь, когда родителей не станет, а братья предоставят меня самой себе. — Она погасила спичку, дунув на нее, и устало зашаркала к двери. — Но, видно, я опять ошиблась. Мы, дураки, всегда ошибаемся.

Эсмеральда вышла, затворив за собой дверь, а Кандидо Амадо так и остался сидеть, не успев прийти в себя от изумления: мать редко выказывала признаки подобного здравомыслия. Такие озарения и ее упрямое нежелание подписать хоть один документ, если он не был ею прочитан, перечитан и подробно изучен в течение нескольких часов, не давали ему возможности от нее отделаться, раз и навсегда определив в лечебницу, и тем самым избежать вечного наказания: денно и нощно иметь ее перед глазами как напоминание о том, что часть этой больной крови течет в его жилах.

Он поднял бутылку и залпом выпил то, что в ней оставалось, а от одной из лампад прикурил новую сигарету с марихуаной.

Сквозь жалюзи окна, много лет как закрытого, уже пробивался слабый утренний свет, и Кандидо Амадо вышел на крыльцо, чтобы взглянуть на тот же пейзаж, который видел перед собой всю жизнь: все ту же однообразную равнину, разве что в это утро казавшуюся иной, потому что в сторону запада тянулись черные низкие тучи.

Еще четыре дня, может, неделя — и хляби небесные разверзнутся, словно шлюзовые ворота безмерного водохранилища, и на саванну обрушится водопад, превращая ее в огромное озеро.

Область льянос в междуречье Апуре и Меты, от Анд до берегов Ориноко представляла собой огромную котловину с глинистой почвой, покрытой тонким слоем аллювия. И когда затяжные ливни пропитывали этот слой земли и достигали глины, они превращали регион в самый большой пруд из воды, глины и грязи, какой трудно даже вообразить себе. Только некоторые холмы и пригорки оставались над поверхностью, и так будет до тех пор, пока летнее солнце и медленное всасывание воды реками вновь не превратят лагуну в саванну.

Такая круговерть повторялась с незапамятных времен. Кандидо Амадо покорно наблюдал ее год за годом, и все же всякий раз при виде надвигающихся туч, когда атмосфера, насыщенная электричеством, приводила его в возбуждение, грозившее закончиться нервным срывом, он обещал себе, что эта зима будет последней и с наступлением хорошей погоды он станет хозяином «Кунагуаро» или навсегда уедет, отправившись на поиски места, где не будет поминутно ощущать, что с приходом сезона дождей ему недолго превратиться в такого же идиота, как мамаша.

Еще четыре дня, может, неделя, но атмосфера уже сгущалась, чувствовалось, насколько она наэлектризована, от одежды сыпалась искры, а волосы вставали дыбом. Невыносимое напряжение овладевало людьми и животными: казалось, еще немного — и они взовьются и лопнут.

Кандидо Амадо испытал знакомое смятение, которое пронизывало позвоночник и собиралось в глубине желудка, и он пил, чтобы его подавить, однако на этот раз тоска ощущалась сильнее, потому что к ней добавлялось мучительное желание видеть Айзу, разговаривать с Айзой, ласкать Айзу, жениться на Айзе.

— Айза! Айза! Айза!

Даже вечные яакабо, похоже, изменили своей песне, которую они повторяли каждую ночь с тех самых пор, как Создатель спрятал их среди зарослей травы в саванне. Он мог поклясться, что теперь они над ним насмехались, вновь и вновь повторяя засевшее в его сознании имя:

— Айза! Айза! Айза!

Он мог бы собрать целую дюжину хорошо вооруженных пеонов, чтобы галопом доскакать до «Кунагуаро» и увезти девушку туда, где никто не смог бы их отыскать, и вернуться только после того, как священник из Элорсы их обвенчает. Однако он предчувствовал, что, чтобы увезти ее силой, ему придется прихлопнуть ее братьев и старика управляющего, а это уже дело крайне серьезное: ни она, ни закон, ни один льянеро такого никогда ему не простят.

И он прокручивал все это в уме.

Прокручивал, и голова у него уже была готова лопнуть, потому что ко всему прочему он был убежден, что Акилес Анайя, которому, как никому другому, были известны все уловки льянеро, держит ухо востро и изрешетит его пулями, стоит только сунуться во владения Баэсов.

Кандидо всегда инстинктивно недолюбливал этого хитрого и непочтительного льянеро, которому стоило произнести пару слов — и Кандидо чувствовал себя недоумком, но сейчас он испытывал к нему смертельную ненависть, потому что пришел к убеждению, что тот был главной помехой на пути к Айзе.