Сказитель из Марракеша - Джойдип Рой-Бхаттачарайа Страница 49

Вдруг раздался свист. Со всех сторон замелькали тени. А в следующий момент нас уже несколько десятков полицейских окружили. В кольцо взяли. Кое-кто пытался свалить, да полиция не дремала. Все забегали, засуетились, а потом раз — и тихо. Я лично не дергался: в сторонке стоял да посмеивался. Черное дело под темным небом. Туман спустился, густой, липкий, тяжелый от красноватых теней.

Тут-то мы и услышали дикий вопль. Он тишину вскрыл как нож. Так дикие звери вопят. Оказалось, это чужестранка. «Что, — кричит, — вы с ним сделали? Сукины дети!»

А ведь уже все стихло. Полиция было уехала, теперь вернулась. Мы не знали, что делать, как реагировать. Стали искать чужестранку. А туман на Джемаа что твоя вата — такой густой. И страхом отовсюду разит. Ночь будто свинцом налилась.

Наконец чужестранку нашли. Сидит на корточках, на лбу синяк, рубашка порвана, рот в крови. Констебль ей платок дал, так она его отшвырнула.

Стали искать мужа, да без толку. Все, кажется, обшарили — и площадь, и торговые ряды, и крытые галереи. Бесполезно. А время-то идет. И туман мешает.

Последний раз я видел чужестранку лежащей на земле и рыдающей. Рядом с ней на коленях стоял полицейский, пытался ее поднять. Время от времени она открывала рот широко, будто хотели завопить, но ни звука не раздавалось. В конце концов чужестранка перестала плакать и молча позволила себя увести. Кого-то она мне в этот момент напомнила, только я уже после понял, кого именно. Овцу. Овцу, которую на бойню ведут. В глазах, знаете, такое же выражение, и вонь такая же. Наверно, надо было жалость к ней чувствовать, только я не чувствовал. Я вообще ничего не чувствовал. Она сама нарвалась, по заслугам получила.

Отставной военный замолчал и шагнул назад. Говорил он быстро, теперь ему требовалось восстановить дыхание. Он зажег сигарету, закурил. На его изуродованном, искореженном лице виднелись следы усталости. Прежде чем снова заговорить, он бросил на меня долгий мрачный взгляд.

— Я слыхал, первые несколько лет после пропажи мужа она каждую зиму приезжала в Марракеш — узнать, нет ли о нем вестей. Мой знакомый раз видел ее на площади; рассказывал потом, что она сохраняла полное спокойствие. Одета по-западному, то есть неприлично; по площади, бывало, идет — как пишет. А потом поездки прекратились, и больше, насколько мне известно, о ней никто не слышал. Не иначе вернулась туда, откуда пришла.

Лепту бывшего тюремщика я принял с одной ледяной учтивостью, чем нарушил традицию уличных рассказчиков. Во взгляде моем было отвращение; когда отставной тюремщик заговорил вновь, злобная морщина меж его бровей сделалась еще резче.

— Вот как было дело, а если вам не нравится, я тут ни при чем.

— Дело было совсем не так, — твердо отвечал я, — и тебе это известно.

Мои слова разозлили его настолько, что он принялся повторять сказанное ранее, однако я резко оборвал его, поддерживаемый моими слушателями. Уяснив, что все тут против него, бывший тюремщик процедил:

— Вижу, вы попросту не можете принять правду.

Голос был холоднее самих слов.

— Что толку с тобой разговаривать? — произнес я. — Что толку взывать к твоей совести? Тебя все равно не переубедить.

— Неужели? — скривился бывший тюремщик, и морщина меж бровей стала подобна ножевой ране. — Просто вы все — на стороне чужестранцев. Этим ваше поведение и объясняется!

— Ссору ты не спровоцируешь, даже не старайся. Ступай отдохни.

— Я тебе это припомню. Никогда не прощу.

— Это что — предупреждение или угроза?

— Ни то ни другое. Я не угрожаю. В моих словах — одно лишь презрение. Подобно своему брату Мустафе ты продал душу.

Он размотал шарф и сплюнул на землю. Не дожидаясь ответа, бросил на меня последний ледяной взгляд, деланно поклонился остальным и с нарочитой презрительной неспешностью покинул круг слушателей. Он прошел уже шагов десять, затем вдруг остановился и метнул в меня пронзительный взгляд. Понял, что я все время не сводил с него глаз, и слегка отпрянул. И ринулся в густую тень, и стал неразличим.

Чья-то ладонь мягко легла мне на плечо. Я вздрогнул и обернулся. И тут сообразил, что кулаки мои крепко сжаты.