Ленин. Соблазнение России - Леонид Млечин Страница 48

В том же году политбюро приняло решение:

«Создать при СНК СССР специальный фонд в размере 100 000 рублей для организации отдыха и лечения ответственных работников».

О том, что народ голодает, не задумывались. Беспокоились о тех, кто был нужен.

22 июля 1921 года Ленин распорядился:

«Поручить наркомату продовольствия устроить особую лавку (склад) для продажи продуктов (и других вещей) иностранцам и коминтерновским приезжим… В лавке покупать смогут лишь по личным заборным книжкам только приезжие из-за границы, имеющие особые личные удостоверения».

Все быстро менялось. Советские чиновники стремительно отдалялись от поддержавшего их народа и с раздражением воспринимали жалобы на тяжкую жизнь.

«Была у Зиновьева, — записала в дневнике Коллонтай. — Характерна фраза Зиновьева: “Они все жалуются на голод! Преувеличивают! Все прекрасно одеты. Просто они (кто они? рабочие?) привыкли, что когда они вопят, мы сейчас забеспокоимся и сделаем для них все. Набалованность!”

Ну и язык! И кто такие эти “мы и они”? Впрочем, у меня от Петрограда именно такое жуткое впечатление… Не жаль мне прошлого Петрограда — барства и нищеты. Я тот ненавидела. Но не люблю и этого города новых властителей, где убита инициатива масс, ее самодеятельность, где есть “мы” и “они” и где царит взаимная ложь, недоверие, фиглярство верхов и подобострастие, страх низов…».

Не только в первые месяцы после революции, а и до самой смерти Ленина Григорий Евсеевич Зиновьев входил в ближайшее окружение вождя и пользовался его полным расположением. Они вместе провели в эмиграции почти десять лет, вместе вернулись в Россию в апреле 1917 года, вместе написали книгу «Против течения». Зиновьев высказался против, когда Ленин предложил силой свергнуть Временное правительство в октябре, но этот знаменитый эпизод не испортил их личных отношений.

Зиновьев при Ленине был одним из самых влиятельных людей в стране. Владимир Ильич сделал его членом Политбюро и хозяином Петрограда и всего Северо-Запада. Кроме того, Ленин поставил Зиновьева во главе III Интернационала. В те годы эта должность имела особое значение. Российские коммунисты были всего лишь одной из секций Коминтерна, таким образом, Зиновьев формально оказался руководителем всего мирового коммунистического движения.

При этом Григорий Зиновьев был человеком недалеким, бесхарактерным, напыщенным. В минуты опасности начинал паниковать. Оказавшись у власти, вел себя очень жестоко.

Максим Горький, пытавшийся защищать питерскую интеллигенцию от репрессий, ненавидел Зиновьева. Горький рассказывал Корнею Чуковскому о заседании, в котором участвовал хозяин Ленинграда Григорий Зиновьев:

— Ну, потом — шуточки! Стали говорить, что в Зоологическом саду умерли детеныши носорога. И я спрашиваю: «Чем вы их кормить будете?» Зиновьев отвечает: «Буржуями». И начали обсуждать вопрос: резать буржуев или нет? Серьезно вам говорю. Серьезно…

Зиновьев вел себя по-барски, наслаждаясь всеми благами жизни в голодном и нищем городе.

Корней Чуковский записывал в дневнике:

«24 ноября 1919. Вчера у Горького, на Кронверкском. У него Зиновьев. У подъезда меня поразил великолепный авто, на диване которого небрежно брошена роскошная медвежья полость… Зиновьев прошел — толстый, невысокого роста. Говорит сиплым и сытым голосом».

Федор Шаляпин вспоминает, как, устав от постоянных обысков и конфискаций, он обратился к Зиновьеву: «Долго мне пришлось хлопотать о свидании в Смольном. Наконец я получил пропуски. Их было несколько. Между прочим, это была особенность нового режима. Дойти при большевиках до министра или генерал-губернатора было так же трудно, как при старом режиме получить свидание с каким-нибудь очень важным и опасным преступником. Надо было пройти через целую кучу бдительных надзирателей, патрулей и застав».

Григорий Евсеевич наслаждался своим высоким положением, но в минуту откровенности признался художнику Юрию Анненкову, что скучает по Парижу.

«Осенью двадцать третьего года, — пишет Анненков, — мне случилось ехать в Москву с Григорием Зиновьевым, в его личном вагоне. Глаза Зиновьева были печальны, жесты — редкие и ленивые. Он мечтательно говорил о Париже, о лиловых вечерах, о весеннем цветении бульварных каштанов, о Латинском квартале, о библиотеке Святой Женевьевы, о шуме улиц, и опять — о каштанах весны.

Зиновьев говорил о тоске, овладевшей им при мысли, что Париж теперь для него недоступен. В Петербурге Зиновьев жил в гостинице “Астория”, перед которой на площади — Исакиевский собор, похожий на парижский Пантеон, построенный из сажи, и купол которого Зиновьев ежедневно видел из своей парижской комнаты. Перед входом в Пантеон — зеленая медь роденовского “Мыслителя” (упрятанного нынче в музей)… Багровые листья осеннего Люксембургского сада; на скамейке — японский юноша, студент Сорбонны, размышляющий над французским томом химии или философии; золото рыб в темной влаге фонтана Медичи; осенние листья, порхающие над аллеями; эмигрантские споры за бутылкой вина в угловом “бистро”…

Я никогда не забуду зиновьевской фразы (не имеющей, впрочем, отношения к Ленину):

— Революция, Интернационал — все это, конечно, великие события. Но я разревусь, если они коснутся Парижа!

Часа в четыре утра Зиновьев неожиданно воскликнул:

— Жратва!

Обслуженные его охранниками, мы съели копченый язык и холодные рубленые куриные котлеты, запивая их горячим чаем. Около пяти часов утра Зиновьев промычал:

— Айда дрыхать! — и, растянувшись на кушетке, сразу же захрапел, не раздевшись».