Время неприкаянных - Эли Визель Страница 48

— Что ты обо мне знаешь?

— Я уже сказал тебе: ты красивая.

— Но этого мало, чтобы выразить или определить человека, — заметила она, надувшись.

— Почему нет? Откуда это у тебя?

— Ну, не знаю. От людей.

— В таком случае поменяй людей.

— От жизни.

— Поменяй жизнь.

— От моего инстинкта.

— Ты плохо слушаешь. Нужно уметь слушать, очень хорошо слушать, чтобы любить. И наоборот: нужно любить, чтобы хорошо слушать.

— Прекрати!

— Я не сказал, что люблю тебя: я сказал только, что люблю красоту.

И они стали любить друг друга.

В другой раз Гамлиэль опять одержал верх в дискуссии, где их точки зрения оказались диаметрально противоположными. Ни один из них не повысил голоса, но спор едва не привел к непоправимому разрыву. Гамлиэль сидел на софе, голова Евы покоилась у него на коленях. Они обсуждали последние новости: разногласия между политиками, СПИД, феминизм, акции оппозиционеров… Потом они заговорили о профессии Гамлиэля. Ева ее ненавидела.

— Разве литературный «негр» не обманывает читателя? Не лжет ему?

— Нет, Ева. Он выполняет функции банкира: я даю взаймы слова тем, кому их не хватает. Ведь в моих потайных ящиках хранится множество слов. Я, их владелец, роюсь в них и отбираю такие, какие можно продать за более или менее приемлемую цену.

— А затем получаешь их обратно?

— Вот именно: я получаю их обратно и, перетасовав, даю взаймы другим клиентам.

— Но это же нечестно!

— Нечестно? Ты преувеличиваешь…

— Ты забываешь о читателе, тебе на него плевать! Он ничего не знает о твоих играх. Ему неизвестно, что это всего-навсего коммерческая сделка.

— Ну и что? Если книга хороша, становится ли испытанная им радость менее истинной?

— Да. Это очевидно.

— Что ты в этом понимаешь? Ты же не читаешь сочинений такого рода.

— Верно, я их не читаю. Но ведь в этом и дело: мне хотелось бы прочесть то, что пишешь ты, именно ты. Я хочу сказать, те книги, которые ты не побоялся бы, не постыдился бы подписать собственным именем.

— Что важнее: книга или подпись?

— Разумеется, книга. Но если автор не гордится ею, к чему мне ее читать?

— Но… на что же я тогда буду жить? Кого заинтересует то, что должен сказать я, именно я? Будь разумной, Ева. И реалистичной. Пойми меня: конечно, я живу в чудесной стране, конечно, у меня в кармане лежит паспорт; но в глубине души я остаюсь беженцем. И быть может, именно поэтому мои слова — тоже беженцы — прячутся в книгах других людей.

Следуя установленному между ними неписаному правилу, он, в свою очередь, умолк, чтобы поцеловать ее, и лишь затем продолжил:

— Но я признаю, что мне случается быть на пределе: тогда я укрываюсь в ком-то другом.

— Во мне?

— Да. В тебе.

— Я тебя понимаю, — сказала Ева, покусывая губы. — По крайней мере, стараюсь понять. Но мне это не нравится.

— Что тебе не нравится?

— Служить тебе убежищем.

— Даже если я в нем нуждаюсь?

— Мне не нравится, что я нужна тебе в качестве прикрытия. Мне хочется думать, что мы равны, что каждый из нас живет в согласии со своим пониманием свободы.

— С точки зрения абсолютной истины ты права. Но жить по законам абсолютной истины невозможно.

— Вот именно. Это мне и не нравится.

— И ты это называешь ложью? Я лгу тем, что работаю «негром»?

По лицу молодой женщины прошла тень.

— Я знаю, что в реальной жизни правота на твоей стороне, — сказала она с некоторой горечью. — Когда нам не хватает средств, деньги становятся навязчивой идеей. Но я думала, что ты другой.

Внезапно между ними возникла дистанция. Первая трещина в их отношениях. Голова Евы по-прежнему покоилась на коленях у Гамлиэля, но теперь он ощущал ее тяжесть. Впрочем, Ева вскоре встала и, казалось, приготовилась уйти. Чтобы разрядить атмосферу, Гамлиэль предложил ей сесть.

— Я сейчас прочту тебе одну страницу из того, что написал. Ты хочешь?

— Страницу, которая принадлежит тебе? Которую ты мог бы подписать своим именем?

— Да. Так ты хочешь?

— Конечно, хочу!

Он встал, порылся в листах, лежащих грудой на его письменном столе. Садиться ему не хотелось.

— Я взял первую, что попалась мне под руку.

Эта была страница из романа, который он писал уже несколько лет и на который так зарился Жорж Лебрен.

— Здесь говорит персонаж, очень мне близкий. Его зовут Педро или Михаил, Григорий, Паритус. Это врач и философ. Он знакомится с молодым мечтателем по прозвищу Благословенный Безумец вскоре после мистического предприятия, которое привело того к краху. Юноша хочет умереть, врач же пытается вернуть ему веру в жизнь. Послушай, что он говорит:

«Знаю, что ты чувствуешь. Ты существуешь и потому ощущаешь себя приговоренным. Следовательно, виновным. Но не слишком ли высоко ты метил? Немного смирения, мой дорогой мистик-революционер. Оно жизненно необходимо. Подумай о Моисее, самом смиренном из всех людей. Разве не признал он себя виновным в том, что отсутствовал, когда брат его и народ создавали Золотого тельца? А ты сделал попытку перевернуть порядок вещей и потерпел поражение. Отныне старайся жить вдали от мира и обманчивых светочей его, вдали от взора Господня, в тайне мыслей своих. Я советую тебе это, чтобы ты когда-нибудь смог начать вновь».

Найдя другую страницу, Гамлиэль сказал Еве:

— Послушай моего врача. Он находится у постели умирающего ребенка, в Будапеште, в еврейской больнице, захваченной немцами. Покоряясь то усталости, то необходимости победить Смерть, которая затаилась у изголовья ребенка, он разговаривает сам с собой:

«Что делать и как, когда удел человеческий свершается в муках, обрекающих на отчаяние и осуждение, подобно средствам исцеления от них? Суть человеческая трагична не только потому, что неизбежно ведет к Смерти, но также потому, что любое действие являет собой отрицание времени, которое, однако же, необходимо пережить. Если бы человек имел одно лишь тело, проблемы не было бы, и не было бы ее применительно к одному лишь духу. Но человек состоит из тела и души, тело восстает против души, душа враждует с телом. Поэтому жизнь его — жизнь, которую он получил, хотя не просил о том, — есть постоянное терзание. Тело цепляется за каждый миг, но дух отказывается пребывать в нем. Дух стремится к вечности, но тело не способно достичь ее. Можно представить слабеющий дух, ограниченный телом; можно представить и тело, страждущее от сознания своего. Но никогда пытка, которой подвергается тело, не дает человеку больше мудрости. Тело и дух: кто из них наделяет смыслом другого? Вот неотступный вопрос, к которому сходятся все прочие. Ностальгия — это утверждение прошлого, жаждущего пребывать в том месте, откуда изгнали его законы тела. Однако, в сущности, дух тоже нуждается в теле: если воспоминание не возвращает нам некогда испытанную радость, а только удручает нас, то это потому, что переживать прошлое вновь означает жить согласно законам бренного тела и невозможной любви.