Квантовая теория любви - Дэнни Шейнман Страница 48

— Бога нет!

— Да здравствует Ленин!

— Свобода!

Только никакой свободы мы так и не увидели.

Местные думы не спешили передавать власть большевикам. Петроград был далеко. А забой и тяжкий труд, потемки и полный угольной пыли воздух, и боли в суставах, и тяжкий кашель, и жалкие копейки — вот они. Дни сливались в сплошную грязную полосу.

Промелькнули ноябрь и декабрь, а в жизни моей ничего не менялось. Я начал терять надежду, что когда-нибудь увижу Лотту К тому же никаких вестей от меня она не получала уже давно, в списках Красного Креста моя фамилия наверняка отсутствовала, и Лотта вправе была считать меня умершим. Писать было бесполезно — все равно почта не работала. Но я по-прежнему сочинял свои «письма без адреса», как окрестил их когда-то Кирали. Они были наполнены подробностями моей жизни, размышлениями, фантазиями — словом, всем тем, что помогало мне хоть как-то держаться.

Я был словно раб на галерах, словно каторжник. И никуда не денешься — зима. Зарабатывай деньги, пока есть силы.

А сил оставалось все меньше. Где-то к февралю 1918 года я стал скверно кашлять — и кашляю до сих пор. Почки у меня теперь болели постоянно, а в марте начались кровохаркание и обмороки.

Со дня моего побега минул ровно год.

Вот тогда-то я и подцепил чахотку, мальчик мой. Правда, в Сретенске во время болезни мне было не в пример хуже. Зато тут валила с ног усталость. Опять мне привиделись дети-ангелы, опять я услышал их голоса.

— Не сдавайся. Встань и иди. Вперед, вперед, вперед. Ради нас.

И я опять отправился в путь. Шаг за шагом. На закат. В ушах у меня звучали прощальные слова Олега: «Толика меда найдется всегда». И я старался обрести образ Лотты во всем, что меня окружало.

С апреля по октябрь 1918 года я прошел две тысячи километров. Позади остались степи Кулунды. Позади остались колышущиеся хлеба. Позади остались картофельные поля. Я ступал по черной земле, по усыпанным гравием шоссе, по проселочным дорогам и козьим тропам. Я шел через деревни и города, я утопал в цветах, я слушал пение птиц, я танцевал вместе с ветром, и земля уходила передо мной за горизонт, и солнце ласкало меня. Целый мир был зажат у меня в кулаке, и я нес его в дар Лотте. Ведь планета не вертится сама по себе, это мы вращаем ее своими шагами. В конечном счете миром движет любовь.

На пути мне попадались казахи, узбечки, закутанные в паранджу, таджики и евреи, туркмены и русские. И каждый имел свою точку зрения на происходящее. Безразличных не было — политика захватила всех. Эсеры и националисты, интеллигенты-кадеты и приверженцы старого режима, анархисты и социалисты — все промелькнули передо мной.

Дорога учила и просвещала меня, здесь я узнавал последние новости. Оборванный украинец сообщил, что в Брест-Литовске большевики подписали с немцами «похабный» мир, по которому Украина и Белоруссия отошли врагу. От рыдающей крестьянки я узнал, что царская семья расстреляна в Екатеринбурге. Заговорили о том, что какая-то эсерка стреляла в Ленина и ранила в шею. Раскручивался маховик гражданской войны — и кто только не выступил против большевиков! Временное Сибирское правительство и казаки, Комитет членов Учредительного собрания со своей Народной армией, Добровольческая армия, Дон и Кубань. О чехословацком корпусе рассказывали такое, что я отказывался верить. Если бы они действовали все заодно, новая власть недолго бы продержалась.

Чем ближе был Урал, тем обильнее и страшнее становились слухи. Пошли толки, что Ленин и Троцкий — немецкие шпионы, цель которых поставить Россию на колени, что немцы уже взяли Одессу, что большевизм — часть жидо-масонского заговора, что Польша получила независимость.

Последнее меня потрясло. К кому же теперь отошел Уланов? К Польше? К Австрии? А может, к Германии?

Поздняя осень. Холодно. С Южного Урала клочьями наползает туман. Я иду пустынным проселком из Орска в Оренбург.

Внезапно из густых кустов доносится стон.

Сбрасываю на землю свой тяжелый заплечный мешок и подхожу ближе. В луже крови лежит немолодой человек. На вопросы бормочет что-то невнятное.

Подхватываю его под мышки и усаживаю.

На нем солдатская шинель, но никакого оружия. Дезертир, похоже. Лоб рассечен, однако рана неглубокая. Крови натекло что-то уж очень много.

Перевязываю рану своим носовым платком. Человек постепенно приходит в себя.

— Кто это вас так? — спрашиваю.

— Казаки, — задыхается он. — Они меня ограбили. А что с меня взять? Я ведь не жид какой. Эти казаки — гроза здешних мест. Берегитесь, они где-то неподалеку.

Всматриваюсь во мглу — никого.

Интересуюсь, мол, куда путь держите.

— Подальше от них от всех. От немцев, от поляков, от жидов.

— Чем это они вам так досадили?

— Все они — поляки, жиды, большевики — одним миром мазаны. Вы что, не знаете? Настоящая фамилия Троцкого — Бронштейн! Какие они русские?

— Так Ленин — еврей?

— Очень на то похоже. Что это они с Троцким не разлей вода? Прямо голубки.

Раненый смеется, и я вслед за ним.

В юности частенько приходилось вот так притворяться. А на старости лет несолидно как-то стало.

— Когда свергли царя, мне казалось, туда ему и дорога. А ведь при царе-то лучше было. Согласны?

— Конечно, — вздыхаю я в ответ. — Какое же сравнение?

— Продовольствия было в изобилии. А сейчас кое-где уже голод. Лучшие пахотные земли большевики отдали немцам, да и себя не забывают, надо думать. Набивают карманы. Жидам ведь все мало. Только кричат, что все силы отдают народу. Курам на смех.

— Так что же вы дезертировали? Дрались бы с ними, — не выдерживаю я.

— Меня в армию силком загнали. Это я только прозываюсь «доброволец». Казаки окружили толпу, записали всех гуртом, и поди пикни. А ведь мне сорок пять, подготовки нет. Какой из меня солдат против красных? Под Оренбургом всех мобилизовывали. Не идешь — значит, враг. Большевик. А с врагами как поступают? Сам видел: болтается на телеграфном столбе труп молоденькой девушки. Голова обрита, груди отрезаны, кожа вся в ожогах. И дощечка на шее: «Так будет со всеми, кто сочувствует большевикам».

Меня охватывает ужас. Неужели все мои усилия зря, неужели зря я радовался, что самая трудная часть пути позади? Вот тебе непреодолимая преграда между тобой и Лоттой — красные части. И гражданская война со всеми ее жестокостями.

— А вы куда направляетесь? — спрашивает он.

— На фронт.

Все-таки наполовину правда.

— Молодчина. А повоевать довелось?

— Да. В Галиции.

А это истинная правда.

— Выговор-то у вас и вправду хохляцкий. Брусилов, значит, командовал. А по нынешним временам к кому подадитесь?