Бог дождя - Майя Кучерская Страница 48

– Извини ради Бога, но вышла совершенно дурацкая история, Макс с Иркой уезжают в Германию, навсегда, раздаривают вещи, и вчера Макс подарил мне велосипед, отличный, полугоночный, но мама против, мне и вообще-то совершенно некуда его девать, я сначала обрадовался, думал, на балкон, но там, оказывается, рассада, у мамы завтра разыгрывают дачи на работе, она надеется, уже посеяла астры, и понимаешь… волнуется – но если ты не можешь, я спрошу кого-нибудь еще…

Хей, Глеб, к делу! Что я могу для вас сделать?

– Ну, просто я хочу подарить тебе велосипед. Правда он мужской, с перекладиной. И иногда я буду у тебя просить его покататься. Но если тебе не нужно, я не подарю – только, может быть, пусть пока у тебя стоит. А потом мы его переставим, – слышно было, как он стесняется. – К сожалению, все это срочно.

Аня вспомнила двухкомнатную Глебову квартиру: велосипед там было поставить не то чтобы некуда – куда бы его ни поставили, он сразу преграждал жизненно важное пространство.

– А где он сейчас?

– Мама переставила его в подъезд, около нашей двери – я выглядываю каждые пять минут.

Через сорок минут в квартиру к ней, приятно позвякивая, въехал велосипед. Он был старенький, синий, с сильно облупившейся краской. Руль был закручен рожками вниз – полугоночный! Он полюбился Ане с первого взгляда – вот кто будет ее боевой товарищ.

– Макс – это, кстати, кто?

– Макс – это мой знакомый. Учился со мной в одной группе – ты, может, видела его – светловолосый такой, высокий.

Аня напряглась и не вспомнила.

– Ну а Ира?

– Ирка? Его сестричка, она маленькая еще, первокурсница, – Глеб улыбнулся ласково, но тут же опустил глаза, помолчал немного, добавил с явным, как показалось Ане, огорчением: – Тоже едет, там уже будет доучиваться, в Берлине.

Они пили чай и говорили немножко: так, будто встречались каждый день, поэтому можно говорить о мелочах.

– Ты куда-нибудь поедешь?

– В августе, может, в экспедицию, Крохин зовет – знаешь его?

– Это в диалектологическую?

– Ну, это он в диалектологическую – а я просто посмотреть.

– Если это как в фольклорную, то это ужасно здорово, ново – старушки, песни…

– Я помню, ты писала… Та-та-та-та «и рук шершавых, от "леко", "сести" и "быват", / Мы перед вами лишь неправы, никто ни в чем не виноват», – это были ее тогдашние стихи, которые она отправляла Глебу в армию из Кировской области.

– Как ты все помнишь?

– Не все. Я закурю?

Он принес из куртки сигареты и закурил, стряхивая пепел в блюдечко. Аню так и подмывало спросить: «А как же Флоренский?», но Глеб курил так уверенно, так скромно, не гордясь и не стыдясь этого, что вместо этого она сказала:

– Глеб! Я по тебе так соскучилась. Мы совсем не общаемся. Может, я и сама виновата…

– Никто ни в чем не виноват!

– Ты совсем не звонил. Ты как будто прятался…

– Знаешь, – он посмотрел на нее, погасил сигарету, – я просто боялся.

– Чего?

– Всего. Всех. Тебя.

– Но почему? Меня!

– Потому что я вернулся с того света. Я ничего не понимал. Два года – невероятный срок! В двадцать лет все меняется с бешеной скоростью – и я стал другим, совершенно другим, наверное, и вы тоже, но мне казалось, что я-то изменился гораздо больше, у меня ведь был опыт, что там, Аня – страшный опыт встречи со злом. И вот я вернулся. Куда? К кому? Кто меня здесь ждал? Я ведь стал другим, но понять это мог только тот, кто так же возвращался. И у нас в группе был такой же, как я, парень – он тем же летом попал на гражданку, его комиссовали на полгода раньше, спасибо дедам. Я его не знал, а тут сразу познакомились – как раз Макс, который уезжает сейчас, его велик. Макс простой, и такой, знаешь, страшно честный, ни за что тебя не продаст – за это, кстати, и пострадал, но это мне Ирка рассказала. Сам он больше молчит всегда, он просто рядом, но этого вполне, вполне хватает, – Аня слушала его не дыша: Господи, это опять Глеб был, обратно Глеб был рядом! – и вначале это был единственный человек, с которым я хоть как-то мог разговаривать, ну или молчать. Он мне очень помог. Потом познакомил меня с Иркой. Весь этот год я в основном с ними и общался. Главное, они не знали меня раньше, и с ними я мог начать сначала. А мне только и оставалось, что начать с нуля.

– Но мы… ждали тебя.

– Ну ждали, да, но я не знал, что сказать вам. Я там в какой момент скурвился, – он усмехнулся, – проявил слабость, и делать вид, что я прежний, было б как-то подло. И когда я вернулся, я еще этим очень жил, обдумывал, церковь же я тоже стал обходить стороной, а без исповеди что-нибудь обдумывать – ты понимаешь…

– Но почему стороной?

Глеб вскинулся, черные глаза его заблестели.

– Разве непонятно? Потому что это было невозможно! Я не мог! Не мог туда войти.

– Но ведь теперь все позади, все кончилось?

– Да.

– И ты не расскажешь?

– Может быть, потом. Ведь этого больше нет. Был мертв и ожил, – и он опять усмехнулся, незнакомым каким-то, новым смешком – непереносимо взрослым.

– Значит, в церковь ты снова ходишь?

– Был вчера, товарищ лейтенант! Ездил, между прочим, в семинарию на два дня.

– Ты, что же, собираешься стать батюшкой?

– Собираюсь. Но только потом, сразу после университета.

– Как отец Артемий?

– Как отец Глеб.

– Благослови каждый день кататься на велосипеде, отче! Последний раз каталась в восьмом классе.

– Бог благословит, дочь моя. Тормозите на поворотах.

И ушел – почти такой же далекий, драгоценный, какой-то Макс (спасибо ему), Ирка, проявил слабость, переживал – и надо ж, батюшкой, уже ведь не передумает! – новая пошла у Глеба жизнь. А у нее ничего даже не спросил. Можно подумать, она бы ему хоть что-нибудь рассказала. Ирка!