Бог дождя - Майя Кучерская Страница 47

Она легла, легла на пол. Это и оказалось выходом. Она лежала на полу и смотрела на тонкую трещину в потолке и длинное серое пятно в форме следа от гигантского сапога – лет пять назад их залили соседи. Потом на небо, на неподвижные, сияющие солнечным светом облака. Облака, думала она, ночные сорочки богинь. А может подушки? Спина уставала лежать на жестком, начинала ломить, но Аня не поднималась, только стаскивала себе с кровати подушку, уминала под голову, лежала дальше. Отчего-то такое положение тела облегчало положение дел.

Положение дела облегчало положение тел. Она включала музыку, что-то все время кричал Фредди Меркьюри, как известно, умерший от СПИДа и гомосексуализма. И то, и другое придавало его фигуре странное, больное очарование, к тому же и пел он чудесно, и тоже был в своем праве. Led Zeppelin давно был сослан, жил в нижнем ящике, погребенный другими кассетами в опале, к нему немыслимо было прикоснуться: слишком близко было небо, слишком близко окно, а от окна тихо вилась вверх веревочная лестница Иакова, лестница на небеса, stairway to Heaven. Поэтому Меркьюри – нейтральный, прекрасный. Известной картинке не хватает еще бутылочки, но ее-то и не было. Сказывался странный ступор: только не это. Эту грань нельзя было перейти. Ради него нельзя. И никакой бутылочки.

Всего раз в день, имеющий уши да слышит – всего раз в день она звонила. Это было как никогда – единственная коротенькая возможность, такая призрачная, такая великая, и ведь все уже она знала наперед, но поднималась и звонила все равно. Единственный обжигающий глоток стыда. Чаще всего трубку никто не брал. Иногда брал пьяница-сосед. Аня выучила его интонацию наизусть, его запинающееся и почему-то вечно изумленное «але». Будто он не знал, что на свете бывают телефоны, и люди по ним звонят. И она была не слишком разнообразна, она спрашивала своим голосом, хотя могла б и подделать, могла б что-нибудь пропищать или пробасить, но она своим собственным голосом говорила в сотый, тысячный раз:

– Здравствуйте, позовите, пожалуйста, отца Антония.

– Его нет.

Иногда сосед был многословнее:

– Да вроде нет его, уехал, что ли, куда…

Однажды Аня осмелела и продолжила.

– А не сказал, когда вернется?

– А ты ему кто?

В ужасе она бросила трубку.

Многое ей казалось неясным – это ведь батюшка ей открылся, он говорил, он исповедовался – она только слушала, но сейчас в ней в зрело чувство противоположное: наоборот – распахнулась она, раскрылась она, ему себя отдала она. И доверившись, отдавшись, не успела понять, когда же, в какой момент он вдруг перестал это принимать, начал пренебрегать, посмеиваться – над ней, над ее душой – обнаженной. А она все не умела заметить, все говорила взахлеб – в лицо похохатывающему, добродушному цинизму…

Все уговаривала себя, еще во дни тягостных сомнений, после мыслей об уходе и беготни по чужим приходам: потерплю, потерплю чуть-чуть, потерпи на мне, как сказано однажды, в этом ведь все христианство – женщина в ней терпела, не христианка. Так жены терпят насилие мужа, это бабье что-то, извечное, русское в ней пробуждалось – тогда еще! Ничего-то она не понимала раньше – и только сейчас ее охватило вдруг чувство поруганности. Ей болезненно чудилось, что она обесчещена. Так, таким говорить с женщиной – обесчестить ее. «Своя в доску!», да он же просто не уважал ее больше, это так ясно стало теперь. Поэтому – ну что и звонить ей, этой…?

В таких раздумьях прошла неделя. В воскресенье отец Антоний наконец позвонил.

Аня была совершенно спокойна, она не выказала радости, только слегка, только вежливо. Он позвонил совсем поздно и разбудил ее, она уже задремала. Они говорили. Отец Антон был мягок, добр, все время ее смешил – рассказывал, как пытался приготовить однажды вишневую настойку, как ее вылакал из таза живший тогда у него кот, еще какие-то смешные истории. У батюшки был явный комический дар. Аня хохотала до слез, никакой недели, тяжких мыслей и пола не было. После этого звонка отец Антоний пропал снова, однако и Аня училась, училась тоже, и сказала себе спокойно, но так, чтобы нельзя было не разобрать: ну а теперь разрешается звонить ему один раз в три дня.

Первый день прошел неплохо. Второй – хуже. Молиться она не могла. Есть не хотела. Читать книжки тем более. Если даже Овидий ей не помог… Она горько улыбалась своим натужным шуткам. И все же нашла в книжных завалах архимандрита Киприана. Глеб все-таки подарил ей потом эту книгу, ту самую, в бордовом переплете. От кого-то Аня слышала, что недавно ее напечатали даже и официально, но где ее можно купить, не знала, впрочем, последний год подобными вещами она и не интересовалась. «Мы должны так научиться видеть и слышать друг друга, – начала читать она откуда-то из середины, – чтобы за словами, поступками, часто несовершенными, наивными, увидеть, различать мимолетный проблеск истины, мысль, стремящуюся выразить себя, пусть смутно и приблизительно, и уметь отозваться на нее, а не на слова, отозваться состраданием, любовью, участием…» Какая сладость, какой романтизм – кажется, лизни страничку – и ощутишь на языке приторный сахарный привкус. И сжечь захотелось эту книгу, эти сытые, конфетные небылицы. Крикнуть умудренному архимандриту в лицо: «Жизнь гораздо грубее и горше, отец Киприан. Жизнь – это мужчины и женщины, это страсть и грех, это – рыкающий зев. Надо научиться видеть жизнь в ее грубом разрезе, жаль уже умерли, а то б вам объяснил все про это один православный батюшка, собственно, ваш коллега – иеромонах».

К середине третьего дня она отправилась в магазин. В последнее время очереди в магазинах исчезли, то, что родители еще недавно приносили в заказах, теперь спокойно лежало на прилавках. Всегда Аня стеснялась покупать спиртное, но сейчас чувствовала себя совсем уж преступно, кошмарно – руки у нее тряслись. Несмотря на все эти трудности, она всетаки купила бутылку лимонной водки. Удастся дожить до конца дня – вечерком можно будет отметить трехдневную победу.

И тут произошло чудо.

Приехал велосипед. Он свалился к ней с самого неба – в этом Аня и тогда уже не сомневалась ни секунды. Позвонил Глеб:

– Аньк, положение совершенно безвыходное!

Глеб вернулся из армии прошлым летом, заматеревший, почужевший, с отвердевшими чертами лица. Теперь он всегда стригся коротко и не носил бороды. Переписка их через год его служенья вдруг иссякла, Глеб стал задерживаться с ответами, писал все короче, односложней, пока не замолчал совсем; служил он в Казахстане, в стройбате.

И долго еще после своего возвращения Глеб никого не хотел видеть и ничего не рассказывал. Полгода он едва здоровался, даже если они сталкивалась лицом к лицу в универе; он вернулся только на третий курс. Лишь к зиме он как будто начал отходить, оттаивать – улыбался теплее, понемногу заговаривал со всеми, хотя прежним так и не стал. Будто что-то ему отбили там, в этой армии… Но тут и Ане стало ни до чего, ни до кого – пошли душевные эксперименты, питье, Петра, они так и не сдружились обратно.

И вот Глеб звонил, как ни в чем не бывало, обычным своим серьезным сбивчивым глебовским, чуть только погустевшим голосом говорил.