Пустыня - Василина Орлова Страница 47

Два загадочных старых чемодана, разжигающих любопытство, спят под кроватью. Надо хоть имя её узнать. Да спросить, сколько ей было лет.

Почти сразу после импровизированного переезда Дмитрий отбыл в командировку. Кто дёрнул меня снять, перетряхнуть покрывало, на котором спали? Оказалось сплошь изъедено молью. Я вытащила его, держа двумя пальцами, на балкон. По кровати ползали миниатюрные мольные гусенички.

Сгоряча сперва постелила себе на продавленной тахте. Здравый смысл подсказывал, что и она пострадала не меньше, к тому же, мне больше нравилось, как стоит диван, и я вернулась, решив принять гусениц со спокойным стоицизмом. Пару ночей можно провести и в могиле, а потом вернется Дима и вместе потравим тварей.

Не смотря на самозваных насекомых соседей, мне здесь нравилось, милые маленькие находки пленяли воображение: коробки от мыла с надписью «ВСХС» (то самое, что позже стало «ВДНХ», ещё позже «ВВЦ»), зеркальце с изображением крейсера «Аврора» с тыльной стороны, чугунный утюг с подставкой, чемодан родом из Алма-Аты, бывший новеньким в забытом 1970 году…

Фотографии обнаружились тоже. С надписью, например: «война. 41 год. 19 лет». Плотная кудрявая девушка в носочках и в туфельках ест мороженое.

Они уходят, уходят, те, кто на фото, куда-то в серую размытость, отпечатки снов, изображение сумерек. Мы успеваем застать их вчера остывший след, видим вещи, которыми они пользовались, читаем дневники, не хуже, чем в войну, крупным, старческим почерком:

Июль 1997 г.

1 вт. хлеб 2800

сыр 8.000

сметан 3200

3 чет. картоф 3 т

масло 5 т

8 вт капуст 4 т

хлеб 5200

сливки 2.200

10 чет яйцо 5 т

хлеб 2800

молоко 2000

Да реестр сериалов на внутренней обложке тетрадки:

Рабыня Изаура

Богатые тоже плачут

Никто кроме тебя

Моя вторая мама

Просто Мария

Синьорита

Моя любовь, моя печаль

Анастасия

Кассандра

Такое будущее мы им уготовили. Впрочем, теперь оно всего лишь наше прошлое.

Самые большие надежды я связывала с двумя чемоданами под кроватью — напрасно. В одном — слои марли, во втором — те же изрешеченные молью шерстяные и полотняные вещи, что и во всех других углах, шкафах, ящиках. Боялась даже представить, какие сны придут.

Принцесса на гусеницах. Но больше было грустно, что вся жизнь простого и честного человека была как на ладони, хотя я ничего о бабушке, в общем-то, не знала. Что ощущают крабы, которые, говорят, влезают в покинутые моллюсками раковины, избирая их укрытием?

Что за скудное везение — сюда, в грязь по колено, попасть, как в среду обитания. В комнату рядом с заколоченной до поры дверью и с супружеской парой за дверью другой. Что за восторги — кирпичный сталинский дом, высокие потолки, близко метро. Неужели мне — мне — восхищаться всем, благодарить сущее за скромный знак признания факта моего существования?

В такие моменты пугает, как много жизней прошло по земле. Сколько всего сказано, сделано, взглянуто, съедено, приобретено, вылюблено. Написано. Не будет ли среди этого плотного сонма моя жизнь — абсолютно лишней, бесплодным и напрасным повторением пройденного, удвоением утроенного?

А комната не переставала удивлять. Она таила. Таила в себе. Многое. Разное. Ну, и по части грязи — тоже. Именно так (надо подкинуть кому-нибудь идею) и должно всё развиваться в хорошем детективном сюжете, думаешь, что ты попал, как сразу же и выясняется, что тот тупик — просто просторнейшая пустыня в сравнении с ожидающими событиями.

Только это не детектив. Тут нет никакого действия. Одно погрязание. Всё большее. Словно спускаешься куда-то совсем в никуда, сужая концентрические окружности. Как опять Данте. Правда, там, на дне ада, может быть ход наверх.

В комнате, прямо посередине, был стол. Ясно был. Был и всё тут. Я сняла с него клеёнку и тюль под клеёнкой, положенную для красоты — обнаружилось, что стол раздвижной и, по запаху судя, еловый. Но вся его поверхность заклеена газетами, и я принялась отдирать и влажной тряпкой тереть их, невольно ловя взглядом —

Начнем занятия с гл

всесторонне изу

важнейших документо

товарища К.У. Чернен

А также:

Ассортимент изделий, выпускаемых заводом, разнообразен. Это прежде всего мясной фарш, упакованный в целлофан

Видать, вклинились странички из поваренной книги.

И какая-то дата:

1984 г.

И какое-то имя:

В. Щекотихин, руководитель похода

Исторический стол. Вода в ведре почернела от типографской краски, а тряпка обросла катышками мокрой газетной бумаги, превратившейся в слякоть. Я терла и вдруг заметила, что мои руки со временем начинают приобретать всё более мамины очертания. Внутри, в ладони, всё больше ветвится линий, снаружи синее вены. Мне, конечно, далеко до неё. В жизни столько не перемыть, перестирать, перекипятить, сколько ей. Хотя бы потому, что в моё время стиральная машинка со всякими наворотами — вовсе не роскошь.

Хотя соседка Зоя и по сей день в огромном бельевом чане замачивает, запаривает, кипятит полотенца, в отдельном тазу терзает мужнины штаны. Все выходные, по моим эпизодическим наблюдениям, посвящены у неё этому процессу, пополам, разве что, с телевизором, немолчные гласы которого доносятся из-за закрытой двери, благодаря преграде смягчённой до невнятицы, бормотания, бубнежа.

Раньше я и не подозревала, сколько в маленькой бабочке — моли — жизнелюбия и аппетита. Слышала, конечно, моль жрет всё подряд, стачивая целые ковры, гобелены, гардины, гардеробы, покрывала, одеяла — но не до такой же степени. Буквально в порошок, в мелкий прах превращает какую-нибудь кисею — потянешь за край, рассыпается на корпускулы.

Олицетворение грозной силы неумолимого времени — мелкое насекомое.

Горят окна Ялты. В детстве так ясно казалось, что в каждом из таких окон — танцы. Смех, разговоры, гитара. Женщины в платьях, мужчины в рубашках и брюках. Теперь так понятно, что в каждом окне своя беда.

Пью чай из белой кружки с изображением и надписью «Strawberries. The most popular fruit in the world». Клубника. Самые популярные ягоды в мире. Да, почему фрукты? Ягоды, конечно. Здесь вот такие кружки. Ну что, тоже подходят, чтобы пить из них чай. Не хуже любых других, во всяком случае.

Клубничка. Славной ягодой принято обозначать мерзкое. Есть в слове дикая доля пошлости.