Сокрытые лица - Сальвадор Дали Страница 47

Соланж де Кледа, что ты делаешь со своим телом? Что ты делаешь с духом своим?

Нет на этой земле милости ни к тому, ни к другому, но сколько грубой лести общества – обоим! Художники и поэты от таинственного выражения твоего взгляда впадают в экстаз, балетмейстер восхваляет гибкость твоих антраша, гример – безупречную чистоту твоей кожи. Но я вижу тебя на коленях, Соланж де Кледа, в твоей комнате, когда ты одна, голова вскинута к идолу; ты подобна женщинам-мистикам, желанным, умирающим, написанным Эль Греко; подобно им, глаза твои сияют от постоянной патины вневременных слез, затвердевших и едва ли прозрачных, как сама раковина экстаза. В мученичестве твоей страсти дрожишь от каждого своего жеста, а каждое движенье твое становится острым кинжалом, падающим в чувствительную пустоту лунного колодца твоей тоски и втыкающимся во дно. От этого ты кашляешь, и щель раны ширится; тогда ты кашляешь намеренно, изо всех сил – чтобы вытряхнуть все клинки, застрявшие в сердце. Временами ты вздыхаешь так глубоко, что боишься задохнуться, а иногда прекращаешь дышать совсем – чтобы прекратить жить. Вены у тебя на шее вздуваются, голова дрожит; каждая следующая секунда – победа, но в конце концов ты, обезумев, падаешь на жесткие блестящие плитки, грудь содрогается в припадке лихорадочного дыханья, ребра стонут от горя!

Соланж де Кледа представляет для психиатрии страннейший случай, ибо даже наиболее болезненные искажения ее ума, сама судорога ее истерии сделали ее нервные узлы податливее, а биологические функции – устойчивее. День ото дня благодаря свойству ее соматической личности становясь все раздвоенней, она, похоже, приблизилась к вершине дуализма тела и души, считавшегося клинически невозможным .

Чтобы лучше слышать, Вероника встала на цыпочки… Вначале – словно тонкий назойливый комариный писк. Затем – громче, точнее, и она выключила газ и электричество. На самом деле это, оказалось, был сигнал воздушной тревоги, и по вдруг наполнившей ее радости она внезапно поняла, с каким тайным нетерпением ее бессознательное ждало, день и ночь, этого события. Захлопали двери в разных этажах, словно кулаки Гитлера, сердито стучащие по деревянному столу, и тут же в лестничном колодце зашумели жильцы, зарокотали, как грецкие орехи в пустом ящике. Теперь уж сирена выла так, что дребезжали окна. Вероника была готова, туалетные принадлежности собраны – она месяцами ожидала лишь этого мига. И тем не менее он застал ее врасплох, и на ней были нелюбимые туфли. Поискала другие, но без толку. Наконец она раздраженно вскинула противогазную сумку на плечо и спустилась в подвал с улыбкой на устах.

Внизу у всех было то же выражение лиц, и его невозможно было спрятать, несмотря ни на какие сжимания губ, дабы придать себе в заданных обстоятельствах серьезный, если не суровый вид. Иллюзорная кутерьма и беспокойство этой первой воздушной тревоги, казалось, превратили всех в детей. Говорили, что современные бомбардировки все сотрут в пыль, что перед лицом внешней угрозы все, стиснутые, сгрудившиеся вместе на дне темной, по-матерински оградительной пещеры почувствовали сильное человеческое удовольствие внутриутробной защищенности. Люди прикрывали друг другу ноги одеялами, подносили подушки, присаживались на мешках, свертываясь в сложные позы ожидания. Мадам Морель, консьержка, исполняла обязанности хозяйки подвала – подавала черный кофе; распечатали бутылку вина, передавали по кругу коробку заветрившего сухого печенья; все внимание сосредоточилось на удобстве и уюте.

Одна Вероника не присаживалась и, все более неразговорчивая, ожидала стоя. На ней был лишь белый крахмальный капот – и никаких украшений. Если не считать крошечного жемчужного креста с тремя бриллиантами вместо гвоздей в распятии. Крест удерживала почти невидимая платиновая цепочка – в ямке шелковистой плоти, в точности посередине мягкого углубления на выступающей грудине. Когда мадам Менар д’Орьян ввела Бабу, опиравшегося ей на руку, тот легко мог бы сравнить непорочную фигуру Вероники, обрамленную чернотой сводов этого подвала конца XVII века, скорее с легендарной аббатиссой, нежели с созданьем своего времени.

Вероника оперлась на сырую, шелушившуюся стену. Сбросила одну туфлю и поставила босую стопу на обутую. Баба долго смотрел на эту выгнутую ступню, на ее матовую кожу, голубоватые ямочки, без единой отметины даже самой светлой красноты, трогавшей или порочившей ее пальцы, каждое сочленение каждой фаланги коих, казалось, покоится на земле под одобрительным взглядом Рафаэля, и будто на стопах, написанных им же, большой палец далеко отстоял от остальных, словно отделенный ремешком незримой сандалии. Баба смотрел, и можно было сказать, что это под весом кожаного шлема голова его клонилась вперед, заставляя его глядеть долу, – столь полно был дух его поглощен созерцанием. Но по правде же – как если бы внезапно этот человек, привычный пронзать облака, снабженный шлемом, перчатками, приборами, пулеметами и панцирями, открыл наконец красоту, кою искал в небесах, в простоте обнаженной ступни, покоящейся на полу подвальных недр. За глубоким погружением, подобно ныряльщику, подымающемуся к поверхности, глаза Бабы, следуя за подъемом шлема, вознеслись по всей высоте целомудренно прикрытого тела Вероники, но, добравшись до ее шеи, взгляд вновь замер, словно распятый тремя бриллиантами ее жемчужного крестика. Вероника пошевелилась, бросая отблеск на его лицо, дабы развеять неподвижность этого взгляда, который пожелала подчинить своему.

Время летело, а их радость была подобна блестящей струне их желанья. Они вопрошали у любимого ими угрожающего неба, когда случится следующая их немая идиллия? Ибо непроницаемость Вероникиного лица была под стать герметичности шлема Бабы, а верная ее любовь не знала больше ни страха, ни любопытства. Она поняла: что бы ни было под этим шлемом, оно не изменит цельности и неразрывности ее чувства. Желая вообразить его себе, она могла лишь представить свое лицо на месте его, ибо она была им. Ее провидческий дух уже разглядел их ближайшее будущее: «Война разделит нас… однако в конце года он вернется; случится это в Америке, зимой… У него будет несколько шрамов, но ни один не заденет глаза. Может, он будет прихрамывать», – но потом ей вспомнились выгнутые позы древних статуй, у которых вес тела покоится на одной ноге.

После этого схождения в подвал бессловесная идиллия Вероники и Бабы не имела иных внешних выражений, кроме подобных же сцен во время других воздушных тревог и частых встреч на лестнице. События стремительно развивались, а тем временем в Париж вернулась Бетка, однако инстинкт подсказывал ей ждать до последнего. По прибытии стало ясно, хоть и необъяснимо, в чем состояла перемена – дружба между нею и Вероникой остыла. Они продолжили жить вместе, но во время налетов Бетка отказывалась спускаться в подвал. Ни та, ни другая о Бабе не заговаривали. Более-менее втайне Бетка навещала компанию друзей Сесиль Гудро и начала понемногу покуривать опий; Вероника не слишком безоговорочно тому противилась, и это безразличие Бетку глубоко ранило.

Князь Ормини, с проповедническим пылом, характерным для наркоманов, говорил о ней Гудро:

– Если мы сумеем не дать Веронике увезти ее в Америку, она останется с нами до конца войны. Но придется подыскать ее ребенку дом. Это во всяком случае проще, чем все ему объяснять. – Д’Ормини считал, что Бетку совратить просто, и, смутно желая сделать ее своей любовницей, уделял ей внимание, хотя, опасаясь Вероники, не осмеливался заваливать подарками. Все это происходило в тревожное время ожидания (когда даже несгибаемый характер Вероники словно бы ослаб, и она не предпринимала никаких действий, чтобы пресечь опасные поползновения Бетки, покуда ее не тревожили в ее мечтаниях), когда немецкая армия, обойдя линию Мажино с флангов и не обнаружив никаких иных серьезных преград на своем пути, стремительно и последовательно наступала, а американцы получили официальный приказ правительства покинуть Францию.