Собачья голова - Мортен Рамсланд Страница 46

Но на следующий день настроение дедушки не улучшилось. Была суббота, и Бьорк уже в семь часов утра позвонила, чтобы узнать, может ли она вернуться домой. Нет, ответил Аскиль и швырнул трубку. В половине девятого в дверь постучал первый кредитор, и Аскиль, распахнув дверь, прокричал: «Проваливайте! Оставьте меня в покое!» А в это время тринадцатилетний сын с утра сделал уборку в гостиной, собрал разорванные врачебные романы и набил ими мешки, которые потом поставил на террасе. «Все пошло к чертям, — думал он, — когда люди спариваются, они становятся свиньями».

Позже он услышал громкое бормотание отца в гостиной и понял, что Аскилю необходимо побыть одному. Он пошел к себе в комнату, осторожно закрыл дверь и опустился на колени перед кроватью — ему захотелось отвлечься от семейных проблем. Ушастый был прав, Аскиль действительно хотел остаться один и поэтому рассердился, когда в дверях показался его тринадцатилетний сын.

— Коллекция! — прошептал сын. — Где моя коллекция?

Аскиль, которому действительно было о чем подумать, кроме дурацких монет, ответил:

— Ее нет, иди в свою комнату, я хочу побыть один. — Но Ушастый не мог смириться с таким ответом.

— Где она? Что ты с ней сделал? — снова спросил он.

— Да замолчи ты, — крикнул Аскиль и бросил в сына пепельницу, — отстань от меня! Я продал ее. — Пепельница заставила Ушастого тотчас вернуться к себе в комнату, но просидел он там недолго.

— Сколько ты получил за нее? — пробормотал он, снова появившись в дверях, и Аскиль, которому не доставляло никакого удовольствия наблюдать рыдающего сына, ответил:

— Пятнадцать крон. Да какая разница, я достану тебе другие монеты.

— Пятнадцать крон! — завопил Ушастый.

— Да достану я тебе другие монеты, говорю же, — закричал Аскиль и, выйдя на террасу, улегся на скамейку.

Монеты пролились дождем, золото начало собираться на дне сундука, но вот о том, что произойдет позже, никто не предупреждал. Другими словами, Расмус Клыкастый оказался никчемным пророком, к тому же он не смог предсказать, что произойдет сбой и что в тринадцатилетнем теле зародится мощная, как динамитный заряд, ярость. Ушастый отправился в переднюю, где по-прежнему вперемешку с кистями и красками валялись динамитные шашки. Ушастый собрал их в кучу, не тронув шашки, которые лежали в гостиной, прихватил коробку спичек и пошел к соседской уборной, которая для дедушки всегда была как бельмо на глазу.

— Вот так, построишь наконец-то свой собственный дом, — имел обыкновение говорить Аскиль, — а сосед поставит свою уборную прямо у твоей террасы.

«Получи этот сортир себе на голову, — думал Ушастый, — будешь жрать дерьмо», — он думал и одновременно не думал, поскольку разрозненные обрывки, которые без остановки крутились в голове моего тринадцатилетнего отца, вряд ли можно назвать мыслями.

Золото было обещано, и золото было отобрано.

Горшок с сокровищем был найден под радугой, а теперь его продали в пивнушке за пятнадцать крон.

В соседской уборной — неподалеку от той скамейки, где лежал, уставившись в небо, Аскиль — тринадцатилетние руки нащупали спичечный коробок, а в голове кружились обрывки мыслей, руки открыли крышку сиденья, бросили вниз динамитные шашки и захлопнули крышку.

Сначала дедушка услышал топот ног. Потом в течение нескольких минут он ничего не слышал, так что должно было пройти какое-то время, пока он понял, что стал свидетелем чудовищного взрыва. В неблагополучном районе грохот услышали сразу же, но дедушка ничего не услышал — в сознании у него что-то сместилось, и он решил, что свалился в помойную яму у дизентерийного барака в Бухенвальде, потому что, да-да, дерьмо падало с неба, дерьмо текло вниз, покрывало все его тело. Из дерьма родился сын, и дерьмом он отвечал отцу. Преодолевая липкую поверхность, перенесенный в кошмарную бухенвальдскую зиму, Аскиль поднялся на ноги. Но тут с неба стали опускаться бессчетные обрывки бумаги, каждый из которых содержал какую-нибудь цитату: «В приемной врача», «Доктор X всегда был другом дома» — обтрепанные листочки из врачебных романов, которые Ушастый оставил в саду, снегопадом обрушились на дедушку: «Она растаяла от его властного голоса… его настойчивый взгляд очаровал ее сердце… Я изменила мужу, но он это заслужил, негодяй…»

Лишь через несколько минут до Аскиля дошло, что он вовсе не в немецкой зиме 1945 года. А в 1959 году от Рождества Христова на террасе своего кубистического дома, измазанный с ног до головы соседскими фекалиями, а вокруг него летают жалкие остатки ни больше ни меньше как двухсот врачебных романов его жены. «Вот чертовщина!» — завопил дедушка и сделал то, что он вообще-то клялся никогда в жизни не делать. Он бросил разъяренный взгляд на сына, который испуганно смотрел на отца из другого конца сада, затем ринулся в дом, где, открыв шкаф, схватил один из самых крепких ремней. Потом, позабыв про палку, с бешеной скоростью бросился за сыном в сторону неблагополучного района. Многочисленные пробежки Ушастого через этот район, его инстинктивное умение находить кратчайший путь и бесследно исчезать в дальних переулках не спасли его, он поскользнулся на гравии перед магазинчиком бакалейщика Эйегорда. И здесь — перед двумя десятками зевак, среди которых были и местные мальчишки, которые, несмотря на вражду с Ушастым, были немало потрясены происходящим, — Аскиль так сильно выпорол сына, что Ушастый в конце концов потерял сознание на руках своего покрытого дерьмом отца. Только когда перед Аскилем оказалось безжизненное тело сына, он вспомнил свой давний зарок никогда не поднимать руку на своих детей. Он промычал что-то невразумительное и понес сына домой, положил его на диван и отправился мыться.

Когда Бьорк, несмотря на запрет мужа, ранним вечером вернулась домой, Ушастый сидел на полу кухни с огрызком карандаша в руке и рисовал самое большое в своей жизни чудовище. Сначала он забрался в шкафчик под мойкой, но чудище, которое он по старой привычке начал рисовать, оказалось больше, чем все предыдущие, и поэтому Ушастый выбрался на кухню.

— Привет, — сказала Бьорк, — какое несимпатичное создание. Может, лучше нарисуешь какие-нибудь машинки?

Анне Катрине и братишке Кнуту тоже не понравилось новое существо, появившееся в кухне. Анне Катрине не решалась переступить порог, а Кнут сразу же спросил мать, живое ли оно.

— Конечно же нет, — ответила Бьорк, но, когда захотела забрать из рук сына карандаш, тот так громко завопил, что она тут же отказалась от своей идеи.

Чудище заползало в шкафы и выползало из шкафов. В течение вечера оно заполнило всю кухню, и у бабушки возникло чувство, что она находится посреди сплетенной пауком паутины.

А в гостиной Аскиль рисовал картину — позднее получившую название «Мясник идет». Я ограничусь лишь краткой характеристикой этого полотна: «небрежное обращение с красной краской». Такое небрежное, что Бьорк не заметила других пятен на рубашке мужа, такое небрежное, что она даже не обратила внимания на те пятна, которые проступали сквозь одежду на спине сына, — она просто-напросто решила, что Аскиль измазал сына краской, да и атмосфера в доме не особенно располагала задавать лишние вопросы. Так вот Бьорк и ходила между кухней и гостиной, словно гость в своем собственном доме. На кухне росло чудище, в гостиной нарастал знакомый запах непримиримости, о докторе Туре никто даже и не вспоминал.