Услады Божьей ради - Жан д'Ормессон Страница 45

Наша приятельница с Капри не страдала от отсутствия семьи. Скорее, наоборот, пострадала от ее наличия. Ей не было и пятнадцати лет, когда ее изнасиловал собственный папаша. Он был каменщиком. А жили они в деревне, в Калабрии, где мы с Клодом побывали по дороге на Сицилию. Красота Марины и бедность семьи подсказали ей, что надо ехать в город, куда-нибудь на север страны. Она поступила уборщицей сначала в маленькую парикмахерскую, потом в большую, где сперва подметала пол, затем стала мыть волосы. Стала ходить мыть их к богатым клиенткам на дом. Познакомившись там с их мужьями, сыновьями, секретарями и любовниками, стала понемногу выходить на прогулки то с одним, то с другим, то в кино, то на футбол. Ее приглашали, ей дарили шарфики, бусы из фальшивого жемчуга. Ее повезли прокатиться на пароходе до Капри. И вот этот остров, согретый майским солнцем, явился для нее генеральной репетицией райского житья-бытья. Там она увидела женщин, менее красивых, чем она, и более старых. Мужчины заглядывались на Марину, ухаживали за ней, старались произвести на нее впечатление, удивить ее. Ей все нравилось, а больше всего то, что она сама нравилась всем. Еще совсем недавно в Калабрии солнце, море и деньги были против нее, ибо они были безжалостны к ней. А тут они подчинились ей и превратились в удовольствие. Когда, сидя в кафе на улице Витторио Венето напротив гостиницы «Эксцельзиор» — напротив «Донея», «Карпано» или «Розати», если они уже существовали, — она рассказывала нам о своих открытиях, у нас дух захватывало от увлекательности такого существования с довольно банальными приключениями. Герои прочитанных нами романов с их фразами и их гонором как-то сразу поблекли. Ей понадобилось оказаться на Капри и дождаться своих двадцати лет, чтобы понять, что она красавица. Поняла она это, когда увидела, как мужчины дерутся из-за нее, как жертвуют очень многим, чтобы только прилечь рядом с ней на пляжный песок. Вокруг нее крутились мужчины, связанные с нефтью, с кино, носители старинных римских фамилий. У нее по-прежнему не было ни копейки, но она жила в роскоши, в расслабляющей ресторанной музыке, в прохладной тиши роскошных отелей. Не раз она покидала Капри, возвращалась в Милан к своим бигуди и косметике. Однако в один прекрасный, теплый осенний день она решила больше не уезжать на север. Вдруг испугалась миланского холода, миланского тумана. Сдалась. Решила жить на средства желавших ее мужчин. Они уже давно оплачивали ее каникулы, а она отдавалась им ночью на пляже, днем — в каютах пароходов или в номерах гостиниц, куда доносились молодые голоса теннисистов, громко считающих по-английски очки. Но при этом не расставалась с несессером, где лежали ее инструменты парикмахера и маникюрши — символы ее независимости. В Милане у нее был хозяин, было рабочее место, и благодаря им она чувствовала себя независимой. А став богаче, она утратила свободу. Цена на нее росла. Ее брали на содержание. Ее передавали с яхты на яхту, с одного круиза на другой, как передают уникального повара или неординарную горничную.

Ей нравился этот мир притушенных огней, намеков, внезапного отвращения, безумных ставок. Она ненавидела его и любила одновременно. Ей казалось, что она живет и мстит, владея мужчинами, презиравшими ее. Она была рабыней, а считала себя свободной. Она расставляла сети где хотела, но порой попадала в них сама. Она уже почти не отдавала себе отчета, как протекает ее жизнь. Но было уже поздно. Она сделала свой выбор.

Раза три или четыре она привязывалась к мужчинам, сама не понимая почему. Может, потому, что были они слабыми, а может, потому, что были сильными, потому, что умело вели себя в постели, или потому, что наводили на нее страх, или потому, что она оказывала им покровительство. Кто-то из них был беден, кто-то богат. За одного из них она вышла замуж. Он не был самым богатым. Потом он умер. Люди шептали, что это она отправила его на тот свет. Что можно было об этом сказать? В конце концов, она обрела своего рода почет в узком кругу. Ездила то в Нью-Йорк, то в замки Шотландии, то в Австрию поохотиться. В какие-то моменты нам с Клодом казалось, что ее судьба может вот-вот пересечься с нашей. И ведь действительно, несмотря на гигантское расстояние между ее отцом, каменщиком, и Плесси-ле-Водрёем, наши миры были близки. Несколько дней она провела на Липарских островах и на яхте одного из наших итальянских родственников, а один из наших английских кузенов хотел на ней жениться. Неделю она колебалась. Потом отказала ему. Может, она была слегка сумасбродкой, а может, слишком любила свободу или порок, а может, в ее глазах имела чересчур высокую цену добродетель.

Как и моряк со Скироса, она рассказывала нам, но в другом ключе, про изумруды, выброшенные в море, и про самоубийство с помощью гарпуна. Мы не очень верили во все это. Может, мы были не правы. Мы знали такие истории и по шедеврам литературы, и по дешевому чтиву. Невозможно сказать, вычитала ли она это или же вдохновила какого-нибудь автора своим рассказом, или же сердечные приключения настолько однообразны, что часто повторяются в жизни.

А что мы с Клодом… Ну разумеется, нам было по двадцать лет, а она все еще была хороша собой. Думаю даже, что мы ее любили. И она тоже любила нас. Обоих. Вместе. Между нами не было ни ревности, ни соперничества. Мы даже не делили ее между собой. Мы просто жили вместе. Мы уезжали в Остию купаться или в какую-нибудь сабинскую деревню, где заходили в харчевню поесть сыру, запить вином и отдохнуть после обеда. В те дни, когда она была занята, мы злились на нее. Однажды утром ее вызвали в суд в качестве свидетеля, уж не помню по какому поводу, то ли в связи с угоном автомобиля, то ли из-за какой-то драки. Судья или секретарь спросил у нее фамилию, имя, адрес и профессию. Она швырнула: «Гулящая девка», — с презрением и вызовом, которые привели нас в восторг. Мы вспомнили дедушку, тетю Ивонну, дядю Анатоля.

Если не ошибаюсь, у нее не было покровителя, во всяком случае тогда. Так или иначе, но она была совершенно свободна. Однажды в незабываемо жаркое лето мы взяли ее с собой в Грецию. Может, подсознательно нам хотелось вырвать ее на несколько недель из кафе и отелей на улице Витторио Венето. Вечера на острове Скирос, где мы с Клодом, Мариной и старым моряком в окружении с любопытством поглядывавших на нас туристов и рыбаков, с ужинами на свежем воздухе с кальмарами и фаршированными помидорами, остаются для меня, после стольких лет и многих испытаний, одним из самых приятных воспоминаний, наполненным светом и симпатией. На земле царил покой. Погода стояла отличная. Мир нам принадлежал, и мы учились жизни.

Мы узнавали, что все в жизни проходит и что живем мы только в данную минуту. Мы учились настоящему времени. Учились счастью. Мы отлично понимали, что наш квартет не только не вечен, но и недолговечен. Что моряк скоро умрет, а Марина вернется в Рим к своим «avvocati» и «commendatory». Такова была ее жизнь. Не такая, как у нас. Нам предстояло вернуться в Париж и в Плесси-ле-Водрёй. Не очень сильно изменившимися. Вернуться к дедушке и к дедушкам нашего деда. К фамильным портретам, к старым мифам, к точным часам приема пищи, к похоронам и свадьбам, чтобы из преходящих судеб индивидов сплетались прошлое и будущее клана. Иногда по вечерам, после ужина в портовом кабачке, во время прогулок вдоль берега или к мельницам на холмах, нам в голову приходила мысль о том, что, может, стоит поменять наш образ жизни навсегда. Мы бы купались, смотрели, как причаливают и уходят корабли, беседовали бы с рослыми шведками, приехавшими откуда-то с севера, приглашали бы их танцевать с платочком в руке сиртаки, гассапико и прочие старинные танцы нашей новой отчизны. Однажды утром я проснулся и с удивлением обнаружил, что Клод пропал и Марина тоже. Они оставили записку, где было сказано, что они вернутся. Я отправился рыбачить с моряком со Скироса. Не помню, что я думал в ту пору. Мне, возможно, немного страшно оттого, что я пытался забыть об этом. Почему смутная печаль с оттенком гнева не овладела мной тогда? Моряк молчал. Он вообще мало говорил до захода солнца и до пары стаканчиков вина. Но нас стало двое, а не четверо. И погода уже не казалась такой прекрасной, и жизнь я любил меньше, чем прежде.