Все могу - Инна Харитонова Страница 45

Вообще-то Лида книг почти не читала, не понимала ничего ни в прозе, ни в поэзии, только в сценариях праздничных что-то соображала, причем на уровне достаточно примитивном. Могла, например, сказать, весело будет или так, тянучка. За прозорливость эту Лиду на работе уважали. Нет, что-то она все же читала, про Анжелику и трех мушкетеров в интернате, про собаку Динго, когда с Андреем жила, про Евгения Онегина на третьем курсе. Но больше всего любила Лида тонкую, зеленой обложки, детскую книжечку «Козетта», стащенную из школьной библиотеки. Любовь эта, понятно, была не из созвучия названия с родной фамилией, но не по возрасту смешной. Мать на Лиду удивлялась, сама ведь ученая была, всю жизнь Толстым зачитывалась. Лида от матери книжку прятала под матрас, как в интернате, и, перечитывая, видела в книге себя, щедрый кусок своего поруганного и обманутого детства, горелого и никудышного, как кольцо лука на шампуре.

С книгой режиссера оказалось почти точно так же, только другими словами и про других людей. Сердце щемило, слезы лились, и Лида Козлова, как увлекаются по переписке, влюбилась в автора по книжке.

Читая, хотелось ей прижать книгу к груди, надеть на голые ноги старые резиновые сапоги яркого сиреневого цвета, кинуть короткий плащ на халат и нестись под дождем к режиссеру. Стучаться ногой в сапоге в его дверь. Ждать, когда откроет, и лежать потом долго собакой в его ногах, прямо так вот, в халате, с мокрыми волосами, и говорить «спасибо». Плакать, размазывая слезы рукой. И еще, может быть, целовать его.

Все это представлялось до пронзительного ясно, Лида и впрямь бы бросилась через лес, через три кольца дорог, задыхающаяся от счастья, от любви, от всего того, что раньше с ней не случалось. Лида бежала и бежала бы, ветки били в лицо, трава мокрая хлестала по ногам в резиновых, но коротких сапогах яркого сиреневого цвета. Без устали бежала бы, без печали, но… адрес она не знала, и слава богу, потому что по адресу проживал писатель с законной супругой и ребенком малых лет и Лиду в гости под дверь там никто не ждал. Если призадуматься, то и сапоги у Лиды имели незаклеенную дыру на подошве, и дождь на улице занимался сильный, а простужаться ей совсем было нельзя, легкие слабые.

Писатель, конечно, сам позвонил, пригласил на концерт. Пришел в синей клетчатой рубашке, с толстым портфелем, без цветов, на отсутствие которых Лида не обиделась, и так рада была. С режиссером постоянно кто-то здоровался, жал ему руку, обнимал. Лида стояла рядом и тоже готова была здороваться с его знакомыми, но на нее никто не поворачивался, режиссер же ее никому не представлял.

Концерт был неинтересный, скучный даже. Лида с режиссером имели соседние места, а поговорить не могли, неприлично как-то. «И чего он меня сюда привел», – соображала Лида, но до простого «больше некуда было» мыслью не доходила и успокаивалась. В конечном итоге сидеть просто так рядом тоже было хорошо.

Про книгу режиссер спрашивал Лиду мало, то ли решил, что критик из нее слабый, то ли не показались ему женские ее мнения. Достал из портфеля блокнот на пружине и стал что-то писать. Лида не поинтересовалась, предполагая, что у них, писателей, такое бывает. Но режиссер вырвал листочек и Лиде сунул. Скверным и будто бы даже не мужским почерком на листке был написан вопрос. Лида тоже достала ручку, ответила. Он спросил еще.

Диалог перекинулся уже на следующий лист, оставив из существенного на первом только признание режиссера в том, что Лида ему нравится (не «очень нравится», а просто – «нравится», без очень), но тут же застрял. Причиной был не антракт – его концертная программа не предусматривала, – а последняя реплика режиссера, оформленная в стихах. Что-то Лиде подсказывало, что отвечать надо тоже стихами, которых, ясное дело, она никогда не писала, если не считать переделанных на похабные детских песен. Но как хотелось соответствовать! Лида перекинула волосы с одного плеча на другое, подперла щеку рукой, вздохнула и на четверостишие:

Переписка, как ириска,

Растворяется во мне…

Я сейчас бы выпил виски,

Так как «истина в вине»… —

ответила с заметным промедлением, но в рифму:

Я б тебя поцеловала,

Может, даже обняла,

Если б дал ты мне ириску,

Я бы век тебя ждала.

Режиссер оживился, расстегнул вторую по счету пуговицу от ворота и продолжил:

Жди меня, и я вернусь

Даже с шоколадкой.

И тобою увлекусь

Явно и украдкой.

Кондитерская тема могла культивироваться еще листа на три, если бы Лида, в азарте стихоплетных успехов, не написала про то, что украдкой она не хочет. А режиссер на это спешно бы не ответил, срифмовав два далеких в его случае слова «женат» и «мармелад». Для полноты впечатления Лиде хватило первого. На лобовую откровенность про «женат» она растерялась и сочинить уже ничего могла. Расстроилась от такой прямоты и от мысли, что совсем ее, Лиды Козловой, чувства режиссером в расчет не берутся.

Зато к сведению принимались желания режиссера, и он, поразмышляв над чем-то, спустя два месяца после концерта решил проверить на деле правдивость Лидиных стихотворных намерений про поцеловать и обнять. Приехал с бутылкой водки, банкой красной икры, куском соленой рыбы. Без цветов. Лида знала, чем такое кончается, одновременно боялась себя и режиссера, а больше всего будущего, вернее, его отсутствия. Очень ей хотелось, чтобы будущее непременно было. Режиссер сидел напротив, сняв свитер, ужинал за ее столом, совсем по-семейному макал лавашом в овощной салат, выбирая со дна остатки сметанного соуса. Лида смотрела на режиссера и понимала, что детства уже нет, есть что-то другое и в этом другом она, собственно, не видела ничего, кроме Андрея. Ни-че-го. Лида закрыла глаза и уже точно знала, что не скинет режиссерскую руку со своего плеча и режиссерскую жизнь со счетов своей жизни. Будет ждать сколько надо этого известного в узких кругах и пусть не канонически ухаживающего мужчину, дорогого для ее сердца ровно настолько, насколько оценивалась самая древняя валюта мира – любовь.

Но ничего такого не потребовалось. Хотя режиссер и не спешил уезжать, и засиделся до сих, что Лида думала: ночевать останется. Не остался. Сказал, в командировку ему надо, и обещал дней через десять – не больше – приехать. Не приехал и не позвонил. Почему-то тогда, на двадцатые сутки ожидания, Лида впервые в жизни пожалела, что выбросила оранжевую куртку. Очень надо было ее оставить жить, эдаким тряпочным памятником жизненному обману. Козлова налила еще, вспомнила, как свисал из мусорного бака выцветший курточный рукав. Два дня торчал, будто махал: «Возьми меня обратно, не бросай», а за мусором все не ехали. Лида даже подходила к помойке, заглядывала в бак, хотела перекинуть рукав обратно, как бы сказав: «Уйди отсюда», но не могла, рука не поднималась коснуться прежней жизни. Теперь вот поздно…

За последнюю неделю неначитанная Козлова сообразила, что лучше всего рифмуются и, более того, подходят друг другу слова – боль и алкоголь, особенно в сочетании «Алкоголь снимает боль». Свесив ноги в носках с табуретки, Лида весь вечер болтала попеременно то правой, то левой; раскачивалась, держась за острые края; напевала; переставляла взад-вперед бокал; глотала из него; наполняла снова.