От меня до тебя – два шага и целая жизнь - Дарья Гребенщикова Страница 45

— Лизок! — Пётр Серафимович пощелкал пальцами, — а к тебе доктор!

Анна Карловна на работе преображалась совершеннейшим образом! Рот закрывался, будто его зажимали цапкой, глаза за стеклами очков становились цвета пломбировочной пасты, а руки твердели и металлически потрескивали. Лизанька в ужасе раскрыла рот, Анна Карловна ввела расширитель, направила свет от настольной лампы, бодренько пробежала по зубам, постукивая и прислушиваясь, и, довольная, откинулась на спинку стула

— полотенце! — Пётр Серафимович потрусил к шкафу, — воды! Полощите рот! Да не вы, супруга ваша! Сплюньте. Что у вас болит? я ничего не нахожу

— у меня фтафная фелюсть — прошамкала Елизавета Арнольдовна, — она фолит!

— это вам к психиатру. Фантомные боли на почве утраты. И что вы меня волокли в такую даль? Я выпишу вам пустырник. Меньше ешьте, больше положительных эмоций, и голодание. Голодание! Холод, голод, и покой! И челюсть вам больше не понадобится

— так… я … Лизанька? — Пётр Серафимович окончательно смешался, — как же так, голубка моя? А когда же мы челюсть делали?

— ф тыфяфа пефесят фтофом! — Лизанька тряхнула кудряшками, поманила пальцем Анну Карловну, сделав мужу отметающий жест, — он фумает, что я — старая дуфа! Как фы не так! Если он пефестанет офо мне беспокоится, он меня разлюфит! Ни слова, умоляю вас, — и она сунула конвертик в карман халата Анны Карловны, та вспыхнула

— это лишнее! — но тут Пётр Серафимович счастливо уронил на себя пирамиду из трехлитровых банок, и Анна Карловна, достав из саквояжа аптечку, медленно, но заинтересованно отправилась на кухню. В коридоре она достала конвертик. Там лежала дореформенная советская трешка.

Глава 9

Назад ехали в молчании, которое обычно зависает над столом, если кто-то из присутствующих ляпнет несусветную глупость. Кто говорит «ангел пролетел», а кто и «милиционер родился», что, согласитесь, не одно и то же. Впрочем, молчание Анны Карловны было опасным — оно было оценивающим. Если Пётр Серафимович, упав широкой грудью на руль и щурясь, старался разглядеть ускользающую дорогу, то Анна Карловна буквально лорнировала Грацианского! А что, — думала она, — прекрасный профиль! Я бы немного расширила брови и укрупнила надбровные дуги. Да. И утяжелить подбородок — как-то он легковесен? Усы сбрить, несомненно и тотчас же. Шляпу — нет. Берет. И очки. Что за оправу ему эта говорящая сова купила? Или он сам? Ах, он одинок в браке! Он недолюблен, он не понят! Я стану его музой. К черту эти самолеты, и так страшно ходить — идешь, а на тебя самолет — бац! Пусть он стихи пишет. Ему пойдет. Я куплю ему пишущую машинку, такую, с буковками. И он так будет сидеть — тюк-тюк, а я ему — кофе. С ромом. Это хорошо, хорошо… потом я поговорю с Мариком, и мы его издадим. Двухтомник. Серафим Грацианский! Петр — это мелко. Фима, я буду звать его — Фима. И мы поедем в Германию, на Рождественскую ярмарку, и будем есть какие-нибудь немецкие пряники. Как Гензель и Гретель! И пить пунш… машину тряхнуло. Скоро уж ваша амбуланс, уважаемая Анна Карловна, и этот ваш — пентюх, поди, окно высадил. Надо же было вам, как стоматологу, такой нелюбопытный экземпляр подобрать? Анна Карловна очнулась от грёз и вспомнила про Толика. Мысленно сравнила его с Грацианским и едва не зарыдала. Какая амбуланс? Вы совершенно безграмотны! Причем тут скорая помощь? Вы и свои самолеты так конструировали — бездумно? Неудивительно, что вас оттуда поперли! А вот, Анатоль… он… он — плоть от плоти и кровь от крови, нет? Он-то, может быть и — да, а вы, дорогая! Как вы представляете себе союз с ним? Он же, простите, не развит! А вы такие слова знаете, и по виду … — Пётр Серафимович закашлялся, — кстати, я пребываю в неведении относительно моего головного убора. Вы не в курсе? Откуда я знаю, где вы свои панамки разбрасываете, — чем ближе становился дом, тем больше нервничала прелестная Анна Карловна. Позвякивали инструменты в саквояжике, холодно сверкал никелированный замочек, а тонкие и сильные пальцы Анны Карловны все теребили брошку, приколотую просто так. В овал брошки была заключена рябина, склонившаяся под порывами осеннего, судя по всему, ветра.

Когда Ока, вздрогнув, замерла у калиточки, Анна Карловна помедлила выходить. Пару секунд колебания, происходившие внутри, отражались в ее оливковых глазах, и вот она, протянув Петру Серафимовичу руку, произнесла тоном вдовствующей императрицы, — прощайте! А Пётр Серафимович, ни с того, ни с сего, взял, да и поцеловал узкую руку, пахнущую гвоздикой и немного — дезинфицирующим составом.

Анна Карловна толкнула калитку — окно было высажено. Вбежав в дом, она прислушалась — жизни в доме не было. Её Анатоль, оставаясь, всегда утыкался в экран. Сбежал! — горько подумала она и села на кота, лежавшего на оттоманке. Кот, заорав дурным голосом, прыснул в окно, и исчез.

Глава 10

Ночь упала на деревню, придавив её всем своим августовским великолепием. Вышли откуда-то дрожащие клубочки серебряных звезд, полоснул по влажному черному бархату зловещий оранжевый серпик луны, заныла выпь, как больной зуб, и заметались пыльные белые ночные бабочки у фонарей.

Деревня, нужно сказать честно, к девяти вечера погружается в сон, и только при больничной амбулатории всегда сидит дежурная фельдшерица, чтобы подоткнуть одеялко разметавшейся во сне девчушке, докупавшейся до бронхита или поставить градусник нервной бабке, мучимой почесухой. Но в тот день деревня не спала. Не только наша, не спали соседние. Пропажа Толика — Козла — бесплатный аттракцион, куда там карусели с ее разноцветными лошадками с облезлыми гривами! Даже тир с дохлыми жестяными зайцами и мельницей, пытающейся вращать свои крылья — ничто не шло в сравнение с ролевой игрой «НАЙДИ ТОЛЯНА». Прелесть игры заключалась в том, что деревня выходила дворами на озеро, а берег у озера, как таковой, отсутствовал. Не было дешевой атрибутики — зонтиков, шезлонгов, топчанов, — не было. Был бурелом, была плетеная изгородь из ивняка, линия Маннергейма — а берега не было. Вот тут-то, в этих дебрях, где внизу едкая крапива да колючки, и прыгали, как какие-то кенгуру, работники медицины в белых халатах и прочие жители, кто, в чем успел. Мелькали лучи фонариков, слышались крики — ау! Козёл! сукин сын, вылезай! Толян, выходи, бить будем! и тоскливое, воркующее — Анато-о-о-л-ь, уу-уу-уух (Анна Карловна считала, что именно так кричит неясыть. Кто такая неясыть, она не знала, но сама мысль ей нравилась). Так все и мотались в прибрежной особо охраняемой природной полосе, оскользаясь, пластаясь и чертыхаясь. Зачем же, спросите вы, так было надрываться? Дождались бы утра, пошарили б при свете, нашли бы, небось. А не нашли — да и выловили бы бездыханное тело, что уж — судьба-с! Игру весьма оживляло одно обстоятельство — у Толика было ружье. А бонус и был в том, чтобы не попасть под шальную пулю. Анна Карловна, прежде чем сообразить с поисками, соответственно экипировалась — надела юбку цвета хаки, рубашечку с планочкой и кармашком на липучке, тоже цвета увядших водорослей и легонький пробковый шлем, удачно подобранный в костюмерной Мосфильма. Разместив на себе дополнительную амуницию в виде брезентовой сумки с алым кровоточащим крестом и планшетку с картой местности (Воронежская область, масштаб 1:400 000), она скушала настурцию, зазевавшуюся на грядке, и направилась поднимать народ. Подобравшись к ржавому автомобильному диску, подвешенному на утлой веревке на фонарный столб, она со всей силы кинула в диск специально предназначенный для этой цели камень. Загудело. Наивные люди, решив, что пожар, немедля собрались с баграми и топорами. Ведро, висевшее тут же, не имело дна за ржавостью лет. АНАТОЛИЙ — завыла Анна Карловна, — ПРО-ПА-А-АЛ! Деревня, привыкшая к команде «искать», дружно рассыпалась по кустам.