Дядьки - Валерий Айрапетян Страница 44

Врач-офтальмолог, обследовав и прощупав глазную шишку, вышел в соседнюю комнату, пять минут отсутствовал, потом прибыл в глубочайшем смятении и объявил мне, что дело непростое и хорошо бы понаблюдать с месяцок.

— Понимаете, — молвил он, оживленно разминая свой подбородок, — халязион расположен на сложном участке, и при удалении может быть затронута мейбомиева железа. Так что, уважаемый, давайте-ка понаблюдаем вас с месяцок.

Так и сказал: «с месяцок». Что ж, надо так надо. Градина на верхнем веке день ото дня занимала все большую часть моих мыслей. Это не могло не отразиться на поведении.

Теперь, заходя в вагон метро, я занимал такую позицию, чтобы избежать удобного для демонстрации моего халязиона ракурса. Если все места были заняты и приходилось стоять, то я вставал вплотную к дверям, пялясь в собственное отражение и проскакивающую мимо тоннельную ночь.

При наличии свободных мест я присаживался, сворачивался в три погибели, так, чтобы фас моего лица был незрим для сидящих напротив, и таращился на нестройный ряд обутых ступней. Со стороны я выглядел как человек, у которого сильно заболел живот.

Таким образом, за четыре месяца мне удалось исследовать некоторые особенности обуви и примыкающих к ней пассажиров. Я создал целую классификацию, соотносясь с которой можно было безошибочно угадывать облик человека, лишь взглянув на его обувь. Что вовсе не означает: грязная неухоженная обувь — пролетариат и чурбан, дорогая и ухоженная — преуспевающий бюргер и очаровашка. Не все так просто.

Грязные, точно побитые и разочаровавшиеся в жизни ботинки могли принадлежать одновременно грузчику, поэту и алкоголику, исключая факт сочетания этих субъектов в одном человеке. Выплывшие из рекламных разворотов журнала мод босоножки красовались на ступнях безобразной толстушки с размазанной по лицу черной тушью, аспирантки, вперившейся в Хайдеггера, и матери троих детей, устало прикрикивающей на свое потомство. Но несмотря на это, мне удалось вывести систему оценки на тот обобщающий уровень, который, при видимом отличии носивших схожую обувь, находил единящую их общность, неоспоримую деталь, неопровержимое доказательство их единства.

Так, женщины, тяготеющие к светло-коричневым тонам, с ухоженной, но недорогой обувью, с тупым или овальным носом, чаще всего читают Донцову и Дашкову.

Остроносая дамская обувь на высоком каблуке, добротного пошива, характеризует особу не особо озабоченную духовным поиском. Заглянув к ней в сумочку, вы без труда обнаружите свежий номер «Космо». Та же обувка, но кустарного производства выдаст бедную студенточку, грезящую о красивой жизни, но из-за нехватки средств, вынужденную гнаться за модой в чисто формальном смысле.

Пятнистые, перевязанные разноцветными шнурками, причудливой конфигурации шузы укажут на неформальную молодежь неопределенного пола и мировоззрения, основные тезисы которого зиждутся на всецелом отрицании принятых норм и тотальной ненависти к нормальным людям.

Рокеры и алисоманы носят тяжелые черные гады с прилипшей к подошве, редкой для города грязью.

Вкусы кислотников, напротив, льнут к психоделической окраске кроссовок, бутс и кед.

Новоиспеченные эмо предпочитают нежно-розовые тапочки, с неуместно вклинившимся черным штрихом, что, вероятно, символизирует трагичный излом бытия и невозможность жить в мире, лишенном проблем.

Солдаты и военные считываются враз по кирзачам и незатейливому дизайну офицерских ботинок. Правда, однажды, исследовав мятый кирзовый сапог и решив бросить скорый взгляд на солдатика, я наткнулся на бородатого мужчину в костюме и галстуке, читающего разворот «Российского коммуниста». Штанины костюмных брюк были бережно заправлены в голенища армейских сапог.

Рабочие плиточники, каменщики, штукатуры легко угадываются по белым разводам вдоль всей длины ботинок. Но и тут мой аналитический метод потерпел фиаско, когда, оторвавшись от мужских, в белых разводах, ботинок сорок пятого размера, я уперся взглядом в милую, внушительных размеров бабулю с добродушным белым лицом.

Начищенные мужские туфли, черные и остроносые, чаще встречаются на молодчиках с обостренным чувством собственной значимости, чтящих мужской кодекс и «понятия». Консервативные, стремящиеся к крутизне ребята. Для таких показаться джентльменом — величайший огрех. Отсутствие средств, не позволяющее обзавестись спортивным авто и другими атрибутами «настоящего мужика», они вымещают на миролюбивых представителях растаманского движения, выпаливая им дреды и пиная их тощие зады острыми носками пижонистых туфель. Во время выяснения отношений с кем бы то ни было эти чаще используют следующий язык подавления:

— Ты чё, эй, страх потерял, дебил, бля. Ты чё, эй, не сечешь, с кем базар ведешь, бычара? Хорош рамсить, придурь…

Выходцы из интеллигентных семей не гнались за модой и чаще предпочитали классический тупоносый вариант обуви, содержа ее в чистоте и не слишком заботясь о ее внешней форме и поношенности.

Качественная вельветовая или замшевая, темно-коричневых тонов, обувь была почти что симптомом, по которому смело можно было отнести носящего ее мужчину к прослойке обеспеченных интеллигентных людей с творческим компонентом в профессии. Фотографы, архитекторы, художники, журналисты, перешагнув сорокалетний рубеж, точно загипнотизированные, начинали питать слабость к мягкому материалу.

Впрочем, список можно продолжать довольно-таки долго. Конечно, были и исключения из правил, что в свою очередь подтверждало само правило.

Мне стоило чрезвычайного труда не поднимать головы, предварительно не определив психотип пассажира (исходя из данных, предъявленных его обувкой). Я мог бы написать диссертацию на тему «Обувь и духовные приоритеты пассажира метро», только меня никто не просил об этом, за это не дали бы степень кандидата наук и, конечно же, не заплатили. Я блуждал в сумерках одиночества.

Халязион тем временем рос и наращивал массу. Халязион-мальчик спустя две недели стал подростком, встретив месяц своего рождения крепким лиловым мужичком размером с фасолину. Женщины, приходившие ночью и трепетно любившие меня в непролазной темноте, утром спешно уходили. Пока собирались, поглядывали исподтишка на мое бугристое веко, морщили свои хорошенькие лица в гримасу брезгливости — и были таковы. Женщины так морщатся, если при них, например, раздавить жирного таракана, а после заострить их внимание на желтом содержимом, извергнутом его полостями.

Встречи с друзьями стали также нерегулярными. Всякий раз, встречая меня, они озабоченно восклицали:

— О, черт! Чё это за херня у тебя на глазу?!

Восклицали сотни и сотни раз, но каждый раз с таким участливым удивлением, что казалось, видят это впервые. Я думаю, если бы у меня на лбу открылся третий глаз, их бы это удивило меньше, чем расположившийся под сводом брови застойный сгусток ткани. Халязион, черт бы его побрал, чуть не пустил мою жизнь под откос.

Женщины, в отличие от мужчин, были более тактичны в своих наблюдениях: