1993 - Сергей Шаргунов Страница 44

Лена зажмурила веки плотнее, и лицо ее стало страдальчески-сладострастным. Виктор ощущал, как ее жесткие волоски колются сквозь заросли его лобка, по лбу ее ползла божья коровка, кто-то бегал, нарезая щекотные круги, у него за шиворотом. Он схватил себя за загривок, никого не поймал, весь вздрогнул, делаясь одним существом с женой и этой поляной, и вообще со всей природой, как будто чувствуя, как растет трава. На секунду он представил черную воронку, которая его втягивала, словно это сама мать-земля вращалась вместе с ними. Он сливался с чем-то огромным, что знало и оберегало его.

Она стала шевелить губами, подыскивая слово, облизывать их языком, длинным, непослушным, и слюна блестела на губах; потом лицо ее застыло маской страстного ожидания, а живот… нет, не живот ее, а похабное ее брюхо стало гулять большими волнами и напряглось, каменея. Наконец из нее вырвался плаксивый оглушительный всхлип, и Виктор вжался в нее мощно, как только мог, и подождал, пока она ослабнет, выпустит из себя ток.

Быстро поднялись. Не глядя на жену, он принялся собирать рассыпанные грибы.

Лена села на большой пень. Он привалился к ней спиной.

Возле пня чернело кострище, в котором покоилась обугленная крупная кость.

Солнце плавилось на стволах. Свет заливал поляну белесым цветом, нагревал голову и менял зрение, так что травы на миг начинали казаться снегом, а кочки сугробами. Стук дятла донесся из неожиданной близи и зазвучал так, будто кто-то ломиком колет лед.

Супруги сидели, изумленные, не понимая, что же случилось, готовые пересечь порог солнечного удара, лишь бы и дальше сидеть так – спина к спине, – ничего не понимая, но ощущая родство и слабость взаимности. Может быть, вся их прежняя жизнь была только путаным предисловием к этому свиданию на лесной поляне.

Вдруг отчетливо, но увлеченно и глубоко зачирикали птички. Лена пошевелила лопатками, как бы намекая, что слышит их, и тотчас, словно в отместку этому чириканью, долетел принесенный ветерком далекий смутный гул Ярославского шоссе.

Виктор заговорил первым:

– А хорошо бы отпуск взять… На море махнуть… Скажи? У нас отпуск когда? Октябрь? А давай раньше возьму…

Лена, протянув руку через плечо, погладила его по горячим кудрям, нырнула ниже в теплую гущу, царапнула прохладную и влажную кожу. Она гладила его по затылку, по темени, пропускала заросли сквозь пальцы, точно бы пытаясь защитить от лучей.

– На море… Помнишь, как ездили? Помнишь, Лен? Таню возьмем. В Крым поедем…

Она слышала его голос спиной – слова гулко и невнятно толкались ей прямо в сердце.

– Давай никогда больше не будем ругаться! – сказала она и сжала его волосы в кулачок.

Потом они повернулись друг к другу. Они обнимались молча, и перед ними чернел жирный угольный след когда-то горевшего костра.

– Никогда не будем. Это я виноват. Я правда видел: тот гриб больной был. Можем вернуться. Найдем его, и я докажу тебе.

– Верю…

– Не веришь! Прости за грубость. Лена!

– Что?

– С тобой так хорошо… А мне и сравнивать не с кем. Никто не нужен мне больше. Я тебе никогда не изменял!

– И я тебе, – охотно отозвалась она.

– Верю. Я про другое спрошу: почему мы всё время как кошка с собакой? Погоди, не отвечай! Мы ведь о нас с тобой так никогда откровенно и не поговорили. Ты не смейся! Помнишь, я сразу в тебя втюрился? А ты меня не любила. Нет, не отрицай. Я тогда по глазам всё видел, и меня эти глаза твои холодные еще больше обжигали. А когда узнал, что не первый, совсем голову потерял. Ух, пить хочется… – Виктор говорил с неловкими паузами, отирая лоб, каждая фраза давалась ему с трудом, как будто он взбирался по крутому склону. – А ты-то, Лен? Если заблуждаюсь, ты поправь, но ведь и ты меня потом полюбила. По глазам уловил. Когда? Не знаю… Подскажешь?

– Что? – спросила Лена, довольно хихикнув.

– Опять ты!.. – он в отчаянии хлопнул себя по колену и убил комара, пьющего сквозь ткань. – Или у тебя иное мнение?

– О чем?

– О чем… О любви, о чем!

– Я с тобой, мой муженек, всегда во всем согласна, – распевно проговорила она, оплела его шею руками и смачно поцеловала в щеку.

Они опять замолчали.

Виктор мысленно вернулся к их давней поездке в Ялту. Они вставали рано, не выспавшись, и всегда раньше заведенного будильника их поднимала Таня с танцем и песней из детсадовского репертуара. Она запрыгивала на двуспальную кровать: “Трамвай! Трамвай! Штанишки одевай!” – трясла отца за плечо и вместо: “Вставай” по ошибке кричала “Трамвай”. Он сонно поправлял: “Не трамвай, а вставай”, но она была неисправима; он накрывался одеялом, она хныкала с гневом и била по одеялу. Лена рявкала, девочка замолкала, уползала к себе, оскорбленная, и сжималась калачиком. Тогда родители окончательно посыпались и утешали ее, но она оттаивала лишь за завтраком ближе к компоту. Так повторялось каждое утро.

Едва Таня засыпала, они отправлялись на узкий балкон, где дышали сумерками, которые быстро переходили в южный мрак и пахли спелым инжиром. Море было заслонено другим корпусом, таким же высоким белым новостроем. Им бы, конечно, хотелось спуститься в город, бродить в огнях, искупаться в море, напиться на ночном пляже и заснуть, но они не могли покинуть ребенка. В этой несвободе была особая прелесть, и они целовались. Они тихо целовались вечерами, муж и жена, прислушиваясь к комнате.

Утром они спускались к морю треснутой асфальтовой дорогой вдоль стены из круглых камней; кошки сидели на старинных люках, желтели палые ягоды алычи, Таня неслась в плясе. После полудня по дороге в гору она ныла – уводили с моря, да и идти вверх она не любила. В один из дней они взяли билет и на пароходе сплавали в Ливадию. Гуляли вокруг сахарного дворца и пристали к экскурсии. “Раньше здесь обитал царь с семьей, а после революции устроили госпиталь для рабочих”, – резво говорила экскурсовод, молодая хохлушка с зубами сахарными, как частичка дворца. “А я их видела, царских детей! – не разгибаясь, громко встряла растрепанная седая старуха в чем-то просторном, вроде ночной рубахи, поливавшая из шланга упругий можжевеловый куст. – Я девочкой была, цветы им носила”.

На обратном пути поднялся большой ветер. Ливень заколотил по воде. Волна подняла кораблик и под визг пассажиров передала другой волне. Таня оскорбленно замкнулась с видом дьявольского ребенка, вызвавшего эту бурю. “Что будет?” – спросила Лена с ужасом, точь-в-точь как давно в цирке. “Утопнем. Как моряк тебе говорю”, – Виктор шутейно нахмурился, потянулся ртом. Они поцеловались в соленых брызгах.

Благополучно причалив к Ялте, купили дыню и вино и вечером сидели на балконе, пили из казенных стаканов и самозабвенно хлюпали, вгрызаясь в ломти. Они пили вино и ели дыню, и целовались уже в комнате, извиваясь во тьме. Розовый свет мерцал в них, придавая движениям плавность и ловкость. Наутро девочка плакала, потому что ей не оставили дыни, а к полудню она чуть не утонула, когда отец занес ее глубоко в воду и упустил, поскользнувшись. Лена разозлилась, Виктор разозлился на себя, на нее, на дочку. Больше не было поцелуев, балкона, не пили вино, и от Крыма осталось впечатление блажи и миража, чего-то несбывшегося и никогда не бывшего.