Зак и Мия - А. Дж. Беттс Страница 43

Зак: Мия, ты где?

Мия: С Ниной

Зак: Где вы? Я подъеду

Мия: Езжай домой, Зак

В приемном отделении врач меряет мне температуру и осматривает ногу. Записывает что-то и просит по телефону привезти кресло-каталку. Нина толкает его по коридору первого этажа, в сторону лифтов, где висит план больницы: все восемь этажей, поделенные на разноцветные сектора. Онкология закрашена зеленым, но нам не туда. Нина закатывает меня в лифт. Мы едем на третий – в синее отделение, где лечат заражения крови и разрыв аппендицита.

– Ты же больше не раковая пациентка, – напоминает Нина.

Анализ крови и УЗИ подтвердили, что онкологии больше нет, хотя нужно еще сделать повторные, чтобы знать наверняка.

Меня подключают к капельнице и звонят маме. Мне же всего семнадцать. Через двадцать минут она приезжает, и всю ночь спит в раскладном кресле. Она не спрашивает, где я была, убегу ли опять, буду ли слушать врачей. Она покупает нам журналы. Иногда стоит у окна и просто смотрит на улицу.

– Можешь сходить покурить, – говорю я ей. Но она отвечает, что пытается бросить.

Зак звонит, но у меня нет желания отвечать. Я не хочу, чтобы он слышал печаль в моем голосе. После всех моих разговоров о приключениях, меня угораздило загреметь обратно в больницу, как глупо.

Протезист снимает с меня мерки для постоянного протеза и вручает еще брошюру «Правильный уход за вашим новым протезом». Это второй экземпляр, первый я выбросила. Мне говорят, что новый протез будет лучше временного. Но в первую неделю его можно носить только два часа в день, и время ношения нужно увеличивать постепенно, чтобы привыкание было плавным.

Она осматривает рану.

– Нужно было показаться врачу. Временный протез плохо подогнали.

Это еще мягко сказано.

Физиотерапевт учит меня правильно перевязывать ногу. Показывает, как натягивать силиконовую прокладку. Он мил и юн, и бережен, когда прикасается ко мне.

– Все нормально, – говорю я. – Лучше, чем было.

Неделю спустя мне прописывают антибиотики, противовоспалительные и антидепрессанты. Мама расплачивается в аптеке, и мы едем домой.

Мама имеет весьма приблизительное представление о последних месяцах моей жизни. Она знает, что меня отпустили домой на выходные, и одну из ночей я действительно была дома, а потом сбежала, прихватив лекарства, деньги и одежду. Ночевала у подружек, которые кормили меня бутербродами с чаем и вечерами отрывались в клубах, а потом возвращались пьяные в стельку и делились своими грязными секретиками. С похмелья они звонили маме и говорили, что я жива-здорова. Она сама догадалась, что в какой-то момент я остановлюсь у Райса. У меня так болела нога, что я спала на диване, а не с ним на кровати, как раньше. Он единственный из всех знал правду, но эта правда отвратила его от меня. Он не смог с ней справиться. Оказался не тем, кого я в нем видела.

Я захожу в свою комнату, и она кажется мне чужой. Серебристые туфли на шпильках на столе, где они простояли уже тринадцать недель. С карниза сверкает вечернее платье, мерцает бисером и ждет прежнюю Мию, которая примерит его, застегнет молнию и будет крутиться перед зеркалом в поисках выигрышных поз. Мне действительно нравилось это платье? Оно кажется сейчас таким кричащим. Ценник так и болтается на нем.

Мама готовит медовые куриные палочки, в детстве они были моим любимым блюдом. Мы едим перед включенным телевизором и смотрим, не важно, что.

Дома быть тяжело, но на бегство нужны силы. У меня они иссякли. Я не могу даже подумать о завтрашнем дне. Я просто хочу спать.

Но моя кровать кажется какой-то не такой. Последний раз, когда я спала здесь, я заканчивалась двумя ногами. Я как Златовласка в доме трех медведей. Все слишком большое, слишком маленькое, слишком жесткое, слишком мягкое.

Я выключаю свет. Комната становится черной, но вскоре мягкий свет загорается над моей кроватью. Я смотрю, как пластмасса на моей стене обретает форму звезды. Наверное, я прилепила ее сюда в ту ночь после больницы.

Зак. Хотя бы на него я могу рассчитывать.

У меня начинает получаться проводить время.

Одиннадцать часов на сон (включая послеобеденный), три на телевизор, два на еду (из них один – чтобы вставать, проверять холодильник и снова его закрывать), два на интернет, один на журналы и два на фильмы, которые каждый день приносит домой мама.

Еще три часа? Точно не знаю. Может, на грезы. Я часто рисую в воображении, как мое тело оставляет отпечаток на ковре.

Шум почтальона единственное, что может выманить меня из дома. Каждый день я надеваю парик, беру костыли и направляюсь к почтовому ящику, который чаще всего пуст. Иногда я вижу людей, сидящих на автобусной остановке неподалеку. Те, у кого две ноги, никогда о них не задумываются. Я больше не ненавижу этих людей. Не хочу переломать им ноги. Сейчас я не чувствую ни ярости, ни жалости. Я не чувствую… ничего.

Проходят, наверное, недели. Я их не считаю.

Я сижу на полу перед открытым шкафом. Полки до отказа забиты шмотками, туфлями и тоннами забытого барахла: мозаики, маскарадные костюмы, письма от бывших, коллекционные карточки, рассохшаяся косметика и всякие нелепые подарки от друзей. Почти все отправляется в мусорную корзину. Я навожу в шкафу порядок и складываю оставшиеся вещи. Я плачу. Я достаю все из корзины.

Однажды я замечаю, что соседи выбрасывают на обочину детский бассейн. Вечером он все еще там, так что я прошу маму притащить его домой. На следующее утро я вычищаю его на заднем дворе и наполняю водой. Он не такой длинный и глубокий, как ванна Бекки, но в нем можно лежать, закинув конечности за бортики, и смотреть на ползущие по небу облака. Иногда я читаю. Иногда сплю. Нет ничего, что мне нужно было бы делать.

Бывают дни, когда я сижу на маминой кровати и смотрю на себя в ее зеркало. Я примеряю ее серьги, ее духи. Моих волос уже хватает, чтобы примерить и ее заколки. В ее шкафу одежды больше, чем в моем. Левая половина – для рабочей одежды, правая – для выхода. Черные платья не такие черные, как когда-то. На ее блузках вылинявшие пятна. Почему она просто не выбросит все старое?