Сияние - Маргарет Мадзантини Страница 43

Мы застыли перед огромной витриной, в которой выставлена бытовая техника. Ицуми хочет купить новую посуду, новые чашки с футуристическим рисунком. Ей захотелось сменить домашнюю утварь.

– Что такое, Гвидо?

– Ничего. А что?

– Ты дрожишь. В последнее время ты часто дрожишь.

– Я просто устал…

– Тебе нужно взять отпуск, пропусти один семестр, ты же можешь это устроить.

Но когда я с ним, я не дрожу. Должно быть, во мне накопилось напряжение. Огромный заряд энергии, который мне некуда растратить. Я чувствую, что рука, схватившая меня за горло, может делать со мной все, что угодно. Она убивает меня, а затем воскрешает. Кто знает, быть может, депрессия накроет меня гораздо раньше, чем Ицуми.

– Ты боишься остаться одна? Боишься, что меня не будет рядом?

– Этого не случится. Я же старше тебя.

– Но я – старая развалина, я курю, пью не просыхая.

– Твое сердце гораздо моложе моего, Гвидо.

Она улыбается и слегка толкает меня локтем:

– Ты способен на насилие.

На секунду я теряюсь, раненный ее неосторожным взглядом.

– Ты способен надругаться над чувствами, вытащить их наружу.

– Ты самая сильная женщина из всех, кого я знал. Так что вдовой все-таки останешься ты.

Мне хочется разбить стекло, схватить один из огромных дорогих стальных ножей для разделывания индейки, встать на колени посреди дороги и с диким криком вспороть себе живот. Харакири в центре Лондона.

Я раздеваюсь, ложусь рядом с нею, чувствую ее холодные руки. Я счастлив, что она все еще любит меня. У этой любви нет ничего общего с той, другой моей любовью. Такое отсутствие малейшего сходства спасительно и необходимо. Если бы рядом со мной был кто-то другой, я закричал бы от ужаса. Но быть рядом с ней, прикасаться к ее телу – такая сладкая боль, это лучшая боль на свете. Наши головы на подушках, мне так хочется все ей рассказать, точно я уже мертв. Самое худшее – то, что я не могу доверить ей мою тайну.

Я сажусь в поезд и еду к своим студентам. В этом году я читаю курс по Пьеро делла Франческа. Я застреваю на фреске «Сон императора Константина», посвящаю ей целую лекцию, говорю о бесконечных возможностях трактовки света. Я передвигаю лазерную указку, протягиваю руку, обращая внимание на черное пятно ткани, под которой лежит император. Темная ткань рождает иллюзию глубины. Благодаря ей появляется перспектива: эта картина – чудо мирового искусства. Я говорю о занавесе как о герое картины. Потом обращаюсь к темным фигурам воинов, стоящих поодаль от императора, и наконец останавливаюсь на сиянии ангела. Этот свет служит единственной цели – создать таинственную атмосферу той самой ночи, когда императора посетило видение, изменившее ход истории. Я говорю о силе сна, о сне как о мостике между человеком и Божеством. Я останавливаюсь на простой фигуре в красных чулках и белой тунике с синим подолом. Он там, чтобы охранять сон императора, его слуга. Он кажется усталым: голова мягко склонилась, оперлась на руку. Да ведь это же я – слуга, ожидающий видения. Я – грустный паж, сторожащий сон Константина.

Лекция закончена, я выключаю компьютер. Слайд растворяется, я снимаю очки.

Найти денег на билет, даже самый дешевый, было непросто. Я не мог расплатиться чеком, пришлось снимать понемногу с карты в течение месяца. Семейный бюджет у нас ведет Ицуми, а я никогда не беру себе ни цента. Мне бы хотелось сделать что-нибудь, что улучшило бы мои финансы: написать бестселлер, получить хороший задаток от издательства… Но на это я не способен, а грабить на улицах не приучен. Когда я прохожу мимо внушительных банковских сейфов, мне жаль, что я знаком лишь со скромными интеллектуалами, а не с известными взломщиками. Я мог бы пригодиться в качестве лома. Из меня вышел бы отличный лом. Сейчас мне бы хотелось иметь горы монет, как у Скруджа Макдака. Я заходил бы в хранилище и зачерпывал их ведерком.

Я ловлю себя на том, что заглядываю в чужие кошельки. Неожиданно для себя я стою у витрины туристического агентства и думаю о том, что никогда не смогу пригласить Костантино в настоящий круиз, не смогу поехать с ним в Индию и заночевать в бывшей колониальной резиденции, переделанной в пятизвездочный отель, или на Бали, в домике на сваях с бассейном у входа. Мне бы так хотелось его побаловать, позволить себе быть щедрым, как того просит сердце, вырвать его из повседневной жизни, из машины с детским креслицем, из салона, пропахшего потом, где всюду крошки. Мы еще молоды, нам всего-то сорок, жизнь не закончена, мы заслужили медовый месяц.

Я научился экономить, я стал скупердяем, лишь бы отложить денег и раз в месяц позволить себе оторваться. Граница между двумя жизнями и сущностями становилась все более явственной, все более ощутимой. Я смог найти нужный баланс, и жизнь наладилась. Оставалось только удержаться, чтобы не скатиться в безумие.

Костантино часто путешествовал по работе. У него дорогая машина и толстый кошелек, набитый банкнотами и визитками. Я рад за него, и мне даже немного неловко. Когда я раздеваюсь, я стесняюсь своей потертой и вылинявшей футболки, потрепанного ремешка. Мне бы хотелось подарить ему Колизей, но я не могу позволить себе сущей малости. Мне бы хотелось, чтобы над его окном каждое утро пролетал самолет с посланием от меня.

Я надеваю куртку на меху и кроссовки. Пока я еду из дому в аэропорт, я молодею лет на десять, а когда приземляюсь – мне уже двадцать. Я выбросил за борт ненужные годы, я оставил их дома, как и пиджак, в котором читаю лекции. Костантино ждет меня, прислонившись к машине, его руки сплетены на груди. На нем темные очки, четко выделяются скулы. Он всегда напоминал вышибалу, охранника.

– Привет, дружище.

В Риме почти всегда светит солнце и гораздо теплее, чем в Лондоне. Я снимаю куртку. Мы никогда не едем в сторону города, где нас могут заметить. Мы прячемся у моря.

– Как жизнь?

Я лгу, говорю, что неплохо зарабатываю, не богач, конечно, но и не жалуюсь. Он не верит. Приходится признаться, что годы, проведенные в университете и в библиотеке, потрачены впустую.

– Все было сплошной ошибкой.

– Не говори так.

– Если бы можно было все вернуть…

– Все так, как и должно быть.

– А тебе не хотелось бы все изменить?

– Нет. У меня есть семья.

Мое тело совсем потеряло мужественность. Я все чаще ловлю себя на том, что стыжусь как девчонка, что в страхе сжимаю колени.

Так что даже когда я появляюсь на людях, на фуршетах, где вокруг столов висят картины с мертвыми животными Саатчи, мое тело говорит о том, что привыкло к женской роли. Мне хочется поскорей отойти от супружеских пар и присоединиться к другой группе, где говорят про сексуальные извращения, темные комнаты и глубокий минет. Мне хочется рассказать о своих сумасшедших мечтах.

У Кнута на кухне висел календарь с фотографиями обнаженных мужчин. Каждый раз, когда я к нему заходил, я считал дни, глядя на эти безобидные фотографии. Голые мальчики позировали фотографу на разных островах, в лесу, на Эйфелевой башне, у Ниагарского водопада. Каждый месяц я отправлялся вместе с ними в новое путешествие. Мальчики позировали против света или со спины, их точеные ягодицы казались совершенными. Банальный китайский фотомонтаж. И все же я переносился в их мир, не закрывая глаз. Каждый месяц я возвращался к Кнуту, чтобы узнать, куда они отправились на этот раз.