Сияние - Маргарет Мадзантини Страница 42

Он улыбнулся и вдруг в одно мгновение стал собранным и серьезным:

– Ладно, признаюсь. Я думал о тебе все эти годы, я никогда не переставал о тебе думать. А теперь поступай как знаешь, можешь просто подняться и уйти.

– В последний раз это ты поднялся и ушел.

– Ты знаешь, что это неправда.

– Твоя девушка была беременна.

– Но я этого не знал.

– Думаю, знал.

– Мне нет смысла врать.

Я не поверил, но это было не важно.

Он рассказал о своей работе. Он хорошо зарабатывал, много ездил по Европе, особенно поначалу. Ему нравилось путешествовать, заезжать в винокурни, ночевать в маленьких северных гостиницах в Эльзасе, в красивых долинах региона Бордо. Ему нравилось разговаривать с прославленными виноградарями, что вставали с рассветом и отправлялись проверять, появились ли новые побеги, не слишком ли кислая почва, завязались ли новые гроздья. Он умел пробовать вина, но почти не пил, а всегда сплевывал.

– Первым вызревает мерло, а последним пти-вердо. Тебе стоит попробовать портвейн «Квинта да Везувио».

Я был почти законченным алкоголиком, так что найти общий язык оказалось легко.

Старенькая цементная дорожка вела через пляж, ползла по светлому песку меж бывших рыбацких шалашей, со временем переделанных в домики для летнего отдыха. Вокруг не было ни души. Время клонилось к полудню, и нам пришлось нелегко. Сначала мы шли рядом, потом один немного отставал. Так прошло несколько часов. Потом мы вернулись в машину. Мы даже ни разу не поцеловались. Костантино отвез меня в аэропорт, пора было возвращаться. Мы немного постояли на парковке. Я сказал, что помогу ему подыскать подходящее помещение для ресторана в Лондоне.

– Знаешь, есть один район, где раньше все было заброшено, но теперь там построили банки и кампусы. Там найдется подходящее место. Я поговорю с одним знакомым, он тоже в ресторанном бизнесе. Ты мог бы открыть итальянский ресторанчик недалеко от Вест-Индской верфи.

– Послушай, мне нельзя уезжать из Рима.

– Я могу подыскать тебе партнера в Англии, тебе не нужно будет мотаться туда-сюда. Будешь заглядывать раз в месяц, не чаще.

Я пошел посмотреть помещение в старом портовом квартале. Дул жуткий ветер, Темза вздымалась и захлестывала берега. Промокший насквозь, я радостно шагал вперед. Повсюду кружили бездомные кошки и слонялись портовые рабочие в желтых плащах. Я шел по мосткам перед Ройял-Докс и поглядывал на бывшие склады: на многие уже положили глаз местные архитекторы. Я представлял железные балки, покрашенные черной краской, неоновые лампы, подставку для бокалов, я уже слышал приятную музыку и видел клиентов, снимающих пальто в гардеробе.

Вот я вхожу, сажусь у стойки, где обычно поджидают свободного места, а Костантино стоит у новой, ультрасовременной плиты, в большом белоснежном переднике. Я представлял себе, как он проходит между столиками, как здоровается с подвыпившими клиентами, как глядит в их раскрасневшиеся лица. И вот мы вместе выходим в ночь и идем к маленькому домику – гнездышку, которое сняли неподалеку. Да, так можно было бы протянуть несколько лет.

Нам бы хватило недели в месяц, хватило бы четверти оставшейся жизни.

– Куда тебя отвезти?

И вот мы снова в мотеле. Высотное здание из темного стекла. Это одно из тех мест, куда заселяют туристов, прибывающих на огромных автобусах. В таких останавливаются стюардессы, что работают на транзитных рейсах. Я подаю паспорт. Костантино отходит от стойки и садится в холле. «Я поднимусь позже».

Я жду его на кровати. Я снял пиджак и ботинки. Из окна видны конструкции будущего здания: здесь строят целый район. Вдалеке виднеется аэропорт. Костантино заходит, открывает холодильник, достает «фанту». Мы обнимаемся и сидим так некоторое время, каждый наедине со своими мыслями.

Он красив, его мышцы так естественно проступают под кожей. Я не могу похвастаться тем же. Когда он кончает, он придерживает меня за голову и дрожит, а потом ударяется лбом о мою спину, точно раненое животное. Он всегда молчит, цепляется за меня и стонет, но не говорит ни слова. Я обнимаю его так сильно, что остаются синяки. Ему захотелось света: он распахнул окно. Он лежит обнаженный, покрытый пóтом. В широко распахнутых глазах светится жестокость. Картина совершённого акта ранит мне сердце.

Кончив, Костантино сразу меняется в лице, он хочет поскорее уйти. Он чем-то озабочен, и с годами эта озабоченность чувствуется все больше.

Костантино со стоном поднимается с кровати, я вижу его оголенный зад под струей воды. Я лежу на кровати, точно балерина с перебитыми ногами.

Я привез шоколад «Cadbury Dairy Milk», он его обожает. Мне хочется лежать на кровати и есть шоколад, хочется немного прийти в себя.

Костантино одевается, даже не высушив волосы, у него на уме только одно: бежать. Прочь из этой комнаты, он не собирается здесь задерживаться. Наши встречи должны ограничиваться сексом, и только. Он хочет, чтобы было именно так. Мы просто хорошие друзья, которые трахаются раз в месяц. Он не такой романтичный, как я. Возможно, настоящий гей в нашей паре – это я. Он треплет меня по голове, но только чтобы поторопить: «Давай, уже поздно. Ты получил свое, а теперь убирайся». Разбросанные простыни за нашими спинами скоро отправятся в огромную стиральную машину, где будут крутиться в облаке белых пузырьков. Сейчас он уйдет, а я чувствую, что вот-вот сойду с ума.

– Ты спишь с женой?

Он качает головой, ударяет руками по рулю. У меня такое чувство, что сейчас он распахнет дверцу машины и вышвырнет меня на дорогу.

– Как ты смотришь на нее по ночам?

– Мне не нужно на нее смотреть.

Я смеюсь, он тоже натужно смеется. На секунду он становится грубым и мерзким. Машина вписывается в поворот и направляется к терминалу международных рейсов.

– Ну, пока.

– Пока.

Я тянусь к нему, хочу его приласкать, но он бьет меня кулаком в живот. Это не шутка, мне больно. Он сделал это нарочно. Если он сейчас не выставит меня вон, я никуда не уйду. Самолет взлетает. Я раскрываю ладони и прячу лицо, вдыхая еще не выветрившийся запах.

Я возвращаюсь домой, бросаю ключи в глиняную утку, обнимаю собаку. Нандо беспокойно лижет мне руки. Мой лучший друг, мой единственный свидетель. Вот кто все чувствует. Мы оба – животные. Я напиваюсь. Этой ночью я плохо сплю: мне снится, что я убиваю Костантино, душу его в том самом мотеле, а потом убегаю прочь.

Я захожу на кафедру. Джина здоровается и подмигивает:

– Как все прошло?

– Отлично.

Но я больше так не могу. Я устал думать о прошлом, устал его стыдиться. Двойная жизнь не придает мне сил, она ставит все вверх дном. Я стараюсь как могу, я не отступаю и, как любой человек, который хочет считать себя невиновным, объявляю себя таковым. Я никогда не спорю с Ицуми, я предоставляю ей полную свободу в выборе наших развлечений и меню стола, стараюсь потакать ей во всем. У нее начались гормональные сбои, которые отдаляют ее от меня, теперь она легко раздражается. Нет, постареть она не боится – боится заболеть, боится смены настроения, боится, что мне станет с ней скучно и тяжело. Ее мать страдала депрессией. Подруги Ицуми обсуждают менопаузу, а я слушаю и киваю, как старый заслуженный доктор. Я иду с ней в магазин за новым платьем и говорю, что она прекрасна, как никогда. Я стал ее лучшей подругой. Лучше и представить нельзя.