Книга запретных наслаждений - Федерико Андахази Страница 43

Было уже четыре часа вечера. В замке с железной дверью все было подготовлено: священник ожидал в часовне; невеста сидела вместе с матерью и сестрами, готовая выйти по торжественному сигналу; отец проверял, насколько изысканно представлены блюда для праздника; и уже начали собираться первые гости. Все было на своих местах, кроме жениха. Как бывает в подобных случаях, гости начали перешучиваться, однако условленный час еще не настал. Разумеется, все чувствовали бы себя гораздо спокойнее, если бы Гутенберг явился чуть заранее, но ведь беспокойство и нервозность перед свадьбой — это самое нормальное явление.

Эннелин молча сидела перед туалетным столиком, а ее сестры от радости щебетали без умолку. Невеста смотрела в одну точку на полу, не отваживаясь взглянуть в зеркало, — наверное, ее внешность никому не была так отвратительна, как ей самой. По мере того как замок наполнялся гостями, шумом и светом, душа Эннелин все больше мрачнела. Убеждение, которое прежде жило в ней подспудно и незаметно, начало разрастаться, как сорняк среди цветов. Ее коровьи, но при этом проницательные глаза до сих пор просто не желали замечать очевидного. И пока музыканты настраивали свои инструменты, мощнейшая вибрация зарождалась в чувствительных струнах души Эннелин. Эта девушка всегда была счастливой: с тех пор как матушка в первый раз баюкала ее на руках, она росла, окруженная любовью всей семьи, под нежной защитой отца. По другую сторону железных ворот их замка начинался враждебный мир, населенный чужаками, которые обычно видели в ней то единственное, что, казалось, для женщины запрещено: уродство. Эннелин их не винила, — в конце концов, она и сама не решалась посмотреть на себя в зеркало. Так готова ли она рисковать этим счастьем, которое, хотя и замыкалось в стенах родного дома, для нее было безбрежным? Внезапно Эннелин поняла со всей определенностью, что ее семья, Иоганн и она сама играют в жмурки, [56]вот только повязки сегодня — на глазах у всех игроков. Однако теперь эта забава подходила к концу: оставалось ровно три четверти часа до того момента, когда повязки спадут.

А вот Гутенберг, напротив, ликовал; никогда еще будущее не рисовалось ему в столь светлых красках. Опьянение победой, почти что эйфория, заставляло его сердце биться чаще, а рот — расплываться в улыбке. Переодеваясь к самому важному событию в своей жизни, Иоганн не мог отвлечься от мыслей о грядущем, уже совсем близком блаженстве. Его сердце внезапно наполнилось любовью ко всему сущему. Для Гутенберга как будто окончилась долгая одинокая ночь и все озарилось благодатным светом: крыши Страсбурга, прозрачное небо, деревья, — в общем, каждая частичка мира, которой достигал его взгляд, обретала очарование новизны.

Иоганн смотрелся в зеркало и был очень доволен образом, который возвращала ему полированная поверхность: к его лицу вновь прилили краски, болезненная бледность отступила, а борода больше не придавала ему вид нищеброда. Первая седина, проглянувшая в усах, только подчеркивала его зрелость и значительность. Гутенберг был уверен: с этого долгожданного мига ничто не останется таким, как прежде.

Густав начинал беспокоиться. Он мерил шагами замок, выходил в сады и снова заходил в комнаты, приложив ко лбу руку козырьком, смотрел с балкона на дорогу — проверяя, не спешит ли по ней, в конце концов, его будущий зять. Тому давно было пора появиться. Шуточки в кругу семьи сменились взволнованными перешептываниями: да уж не случилось ли с ним несчастья? Чтобы развеять все сомнения, хозяин дома послал к Гутенбергу слугу. Тихие реплики гостей становились уже издевательскими. Священник, грозно сдвинув брови, напоминал всем и каждому про гнев Господень.

На лице Эннелин появилась улыбка тихого смирения. Сестрицы всячески пытались ее подбодрить:

— Он просто немного опаздывает.

— Он вот-вот будет здесь.

— Наверное, он уже в пути.

— Может быть, у него легкое недомогание.

— Но главное, ты не волнуйся.

Эннелин улыбалась и молча кивала в ответ. На самом деле она, единственная из всех, не волновалась, не печалилась и не впадала в отчаяние. Наоборот, Эннелин была счастлива в компании своих сестриц и матушки, в уверенности, что ее батюшка тоже здесь, рядом, и, как и всегда, оберегает свою дочь. Эта крепость с каменными стенами и непробиваемой железной дверью была ее маленькой вселенной, и ничего иного ей не требовалось.

Ровно в пять часов вечера Иоганн Гутенберг нарядился и привел себя в порядок точно так, как требовало данное им обещание. Он шел по центральном нефу часовни к своей любимой под взглядом Христа, занимавшего центральное место под потолком храма. А она стояла в центре алтаря, омываемая светом свечей в двух канделябрах, и была она великолепна, девственна, непорочна. У Иоганна не было никаких сомнений, что она, предмет его ночных вожделений, будет сопровождать его в горе и в радости, в богатстве и в бедности, в болезни и в здравии, пока смерть их не разлучит. Преисполнившись этих чувств, Гутенберг шагал к алтарю, окруженный торжественным молчанием. Конечно, она была огромная, тяжелая, почти квадратная, лишенная изгибов, но он смотрел на нее глазами влюбленного и видел ее красоту. Он шел решительно, но неторопливо, словно желая продлить блаженство этого момента. Вот он прошел за аналой из благородного дерева и сам озарился сиянием этой округлой изящной тиары, которая венчала ее стать. Когда наконец Гутенберг оказался перед нею, он опустился на оба колена и при свидетельстве лежавшей рядом Библии скрепил их союз металлическим предметом. Вот так ровно в пять часов вечера Иоганн Гутенберг, стоя на коленях перед своей девственной, еще не испробованной печатной машиной в разрушенной часовне Святого Арбогаста, вложил в нее первую набранную в металле страницу Священного Писания. Оставалось только провернуть огромную корону — именно в виде короны была сделана рукоять пресса.