Черные яйца - Виктор Беньковский Страница 43

— Тссс! — послушно повторил Леков. — Никому. Так когда нам на сцену?

— Вот видишь солнце? — спросил Марк, простирая руку вперед, к светилу над бушующим морем.

— Вижу, — тихо ответил Леков.

— Когда солнце коснется во-о-он той скалы, — Марк махнул рукой в сторону и, если бы Леков не придержал его за талию, рухнул бы в пропасть.

— Во-о-он той, — повторил он, обретя равновесие и с благодарностью посмотрев на Лекова. — Ты мне жизнь спас, — заметил он словно бы в скобках.

— Во-о-он той, — затянул он в третий раз и Леков снова собрался было схватить нового друга за полы пиджака и еще раз спасти ему жизнь, но Марк справился самостоятельно. — Вот, когда оно коснется…

— Я понял, понял, Марк. — Что тогда будет?

— Тогда от скалы побежит тень и накроет мир. И Лукашина запоет. А мы следом… То есть… Я сегодня не хотел, но для тебя… Ты парень настоящий. Я сегодня буду для тебя работать.

— А я для тебя, — ответил Леков и прослезился. — Пошли они все. Сегодня для тебя, Марк, буду играть.

— Спасибо, друг, — прошептал Марк и крепко обнял Василия. — Спасибо. Никто мне таких слов никогда не говорил. — Спасибо тебе. Пойдем, друг. Мы с тобой профессионалы. Мы должны на сцену выходить вовремя. В этом и заключается профессионализм. Тютелька в тютельку. Зритель не должен ждать. Надо зрителя уважать. Ты меня уважаешь?

— Уважаю, — сказал Леков.

— Вот. Ты меня уважаешь, я тебя уважаю… Ты — мой — зритель, я — твой. Так что ни мне, ни тебе опаздывать никак нельзя. Логично?

— Да.

* * *

Представитель охраны вырос за спиной Бирмана, как всегда, неслышно и ниоткуда.

— Там к вам двое пришли, — слегка наклонившись к лысине администратора равнодушным голосом сказал представитель.

— И что? — насторожился Бирман.

— Посмотрите, ваши, чи нет? Говорят — ваши. Тильки я их прежде тут не бачив…

— Кто еще там? — вскинулся Евграфов.

— Сейчас я гляну, — неожиданно для себя перейдя на мову ответил Толик Бирман.

Он начал подниматься со стула, но было поздно. От калиточки, прорезанной в зеленой стене живой изгороди, цепляясь друг за друга неверными руками, зигзагами пробирались к столу Марк и Леков. В том, что они оба пьяны до последнего предела мог сомневаться только слепой.

«Этого еще не хватало, — подумал Бирман. — Марк, сволочь. Выходной устроил себе. И парня мне споил. Держался, ведь, все гастроли. Ох, чуял я недоброе…».

— Вот этот, что ли, твой революционер? — захохотав во все горло крикнул Евграфов. — Ну, хорош, хорош… И что он нам споет?

— Я спою, — промычал поравнявшийся с Евграфовым Леков. — Я вам такое спою… Любимую мою спою…

— Он споет, — подтвердил Марк. — Мы вместе сегодня работаем… Для вас!

Внимание всего застолья сконцентрировалось на странной парочке. Марка знали в лицо большинство из присутствующих, знали и шуточки его, давно работал Марк на сценах необъятной страны, по телевизору показывался частенько — в «Голубом огоньке», на концертах приуроченных ко дню милиции или восьмому марта — в общем, солидным уже считался человеком одесский юморист Марк. А вот второй — черт его знает, что за тип? Но — с гитарой. Петь, должно быть, будет.

— Сейчас перед вами, — набрав в грудь воздуху сказал Марк, взгромоздясь на невысокую сцену, построенную в конце зала специально ради выступления бригады Бирмана.. — Перед вами, дорогие вы мои… Товарищи! — рявкнул он.

— Сейчас… Короче говоря, выступит мой друг. Удивительный артист из Ленинграда…

Леков, пытающийся найти лесенку, ведущую на сцену, мыкался вокруг как слепой котенок.

— Дай мне руку, друг! — важно сказал заметивший неудачные попытки Лекова Марк. — Дай руку, товарищ!

Сидящие за столом начали посмеиваться. Чего только этот Марк не придумает? Эта, видно, какая-то новая реприза. По крайней мере, ни в «Огоньке», ни в день милиции Марк этого не показывал.

— Песня про революцию, — проникновенно, чуть слышно сказал, одолевший, наконец, приступочек сцены Леков.

Он нервно дернул подбородком, закатил глаза. Сидящие за столом притихли. Может, это и не юмор вовсе? Про революцию… Ну, пусть будет про революцию.

Вот пуля просвистела, в грудь попала мне,

Но спасуся я на лихом коне.

Шашкою меня комиссар достал,

Кровью исходя на коня я пал.

Эй, да конь мой вороной,

Эй, да обрез стальной,

Эй, да степной бурьян,

Эй, да батька атаман.

Без одной ноги я пришел с войны,

Привязал коня, лег я у жены.

Через полчаса комиссар пришел,

Отобрал коня и жену увел.

Эй, да конь мой вороной,

Эй, да обрез стальной,

Эй, да степной бурьян,

Эй, да батька атаман.

Спаса со стены под рубаху снял,

Расстегнул штаны и обрез достал.

При советах жить — продавать свой крест,

Много нас таких уходило в лес.

Эй!..

Бирман слышал эту песню впервые.

«В первый и в последний раз», — подумал он печально. — «Песня-то хорошая… Только, видно, на этом моя карьера закончена…».

Он покосился на Евграфова.

Лицо общепитовского бога раскраснелось, не капли и не ручьи — ниагары пота катились по жирному лбу.

Евграфов в какой-то момент успел скинуть с широких плеч пиджак и теперь истово бил ладонями в такт лековскому «Эй-эй-эй!»

— Э-е-ей, — заорал вдруг Евграфов, когда молодой артист закончил песню. — Давай-давай-давай! Да конь мой ва-арраной! Эй-ей-ей!!! Расстегнул штаны!

— Безобразие, — прошипел сидящий слева Иванов. — Анатолий! Что такое тут у нас происходит?

— Ай, что ты лезешь?! — заорал Евграфов. Он вскочил со стула и пустился вприсядку. Леков, видя в зале такой отклик, начал песню по второму разу. Неожиданно какая-то пышная дама в кримпленовом пиджаке и тяжелой, не курортного фасона юбке плавно поднялась со своего места и пошла лебедем вокруг тяжело подпрыгивающего Евграфова.

— Что ты лезешь! — орал Евграфов.. — Пусть парень поет! Ай-ай-ай! неожиданно он перешел с присядки на лезгинку. — Вай-вай-вай! Да обрез стальной! Эх-ма! Не хуже Галича твоего, жида пархатого! Ай, молодца, ай, молодца!

— Что ты понимаешь, дурья башка, — тихо сказал Иванов и уткнулся длинным носом в тарелку с варениками.

«Кажется, обошлось, — спрятав под стол трясущиеся руки, подумал Бирман. — Но этим двоим, этим алкашам беспредельным я еще устрою. Я им покажу кузькину мать. Они у меня попляшут.».