Дети новолуния - Дмитрий Поляков (Катин) Страница 43

Скворцов одервенело смотрел в рот старику, испытывая наплывами то ужас, то умиротворение, однако в какой-то момент он начал понимать, по крайней мере, содержание того, о чём со сладкой жутью непонятно зачем повествовал президент, и неожиданно для себя спросил:

— А чётки?

— Да подарил кто-нибудь. Может, в Ватикане, а может, наш патриарх, не помню, — отмахнулся старик. — А коньяк, дорогуша вы мой, это не простой коньяк, это завязанная бутылка. Пять лет назад я у ней горлышко секретным узлом завязал и спрятал, и с тех пор — ни-ни, ни капли в рот не взял. Вот какая это бутылка. — Глаза у него сверкнули металлом, как у кота на птичку. — Это отличный коньяк, коллекционный, из лучших подвалов Шаранта, в бочках выдержан из лимузинского дуба — слышали? — такой не пьют, им как озоном дышат. Смотрите, каков цвет — а? — огонь, лава! Вот его-то мы с вами сейчас и попробуем непременно, — закруглил он просевшим голосом и буквально рванулся к полкам, на которых стояли всевозможные вазы, вазочки, кружки, стаканы, чарки, схватил две рюмки и жестом фокусника выставил их камине.

— A-а… э-э-э… — затряс головой Скворцов, но было поздно.

Старик умело вскрыл завязанную бутылку и разнёс по рюмкам. У него не осталось и тени сожаления насчёт визита гостя.

— Праздник сегодня у нас с вами. Праздник, — сказал он проникновенно, пристально глядя в душу своему гостю. — Можно.

Проглотили по рюмке. Старик пособил, ладонью поддержав рюмку Скворцова за донышко, когда тот намеревался ограничиться одним маленьким глотком.

— Жаль, закусить нечем, — сказал он, наливаясь благодатью. — Жена с чаем где-то запропала. А признайтесь, Викентий Леонидович, хорош коньяк-то?

Вместо ответа, Викентий Леонидович энергично затряс головой, поскольку коньяк с непривычки перехватил дыхание.

— Погодите, здесь орешки где-то были. — С элегантностью комода старик подхватил стоявшую на столе вазу с орешками и сухофруктами, заботливо поднёс её гостю и тут же налил ещё по одной рюмке, приговаривая хлопотливо: — Первая — колом, вторая — соколом.

— Ни-и-и… — испуганно замахал руками Скворцов, но старик величественно выпрямился, нависнув над ним, как скала, и суровым, густым басом сдержанно заметил:

— Вас, между прочим, президент России угощает. Пусть и бывший.

Викентий Леонидович также вытянулся и покорно опрокинул рюмку в рот уже без посторонней помощи.

— А остальные — мелкими пташками, — удовлетворённо крякнул хозяин и закатил глаза кверху.

— Посошная? — робко сказал-спросил Викентий Леонидович, желая подладиться в прибауточный тон хозяину.

— Почему? — удивился тот и сообразил: — Ах да, посошная, посошная, разумеется. Сперва посошная. Потом заплечная. В сенях на плечо ставили — не обижай. Потом заоколишная. Ну, это когда уже за околицу вышел. Снег кругом, вьюга, а ты уже за околицей, за забором то есть. Кутаешься, холодно тебе, надо согреться. Тут-то тебе заоколишную, в самый раз… Пото-ом стременная. Ну, это понятно.

— То есть, надо думать, если нога в стремени? — поддержал Викентий Леонидович.

— Так точно! Садишься, значит, собираешься в седло сесть. Ногу в стремя уже сунул, а тебе подносят: извольте принять на дорожку. Метель, вьюга, хорошо! Стопочку внутрь — раз! — чтоб не замёрзнуть по дороге домой, и-и… Пото-о-ом…

— Потом?

— Потом! А как же? Потом — теменная.

— Про теменную никогда не слышал.

— Это вот когда уже на коня уселся, промеж ушей ему, на лоб, коню на лоб чарку положено ставить, на темя, как на стол, вот. Отсюда — теменная. На прощание: мол, доброго пути, не замёрзни. Так. Пото-о-ом… А потом суп с котом. Больше не помню.

— Откуда вы… всё это знаете? — поинтересовался слегка захмелевший Викентий Леонидович. Вид у него был как после бани.

— Оттуда! Оттуда, дорогой мой. — Он показал пальцем на выдвинутый ящичек. — Ах, дорогой мой, сегодня день воспоминаний. Я стал сентиментальным? Ничего, в десять лет разок-другой разрешается. Там и прошлое моё, и будущее, всё там, — говорил он и почему-то то и дело закадычно подмигивал гостю, отчего тот смущался и порывался тоже подмигнуть в ответ, но каждый раз успевал вовремя себя одёрнуть. — Как закрою глаза, так вижу: площадь на перекрёстке дорог и летний кинотеатр в центре. Стены диким виноградом увиты, а по лозам карабкаются мальчишки-безбилетники. Внутри доски на таких сосновых чурбучках в рядок, по ним рассаживались. Так вроде ничего, пока стоя, а сядешь — так коленки чуть те не в подбородок — торк. Прямо пружины под ногами. А это, знаете, это что? Шелуха от семечек! За годы вот прямо буквально утрамбованная, как плотный такой диван, потому как все сидят, смотрят кино и семечки лузгают. Так у нас принято было. Хорошо! Не припомню, чтоб хоть бы раз дождик пошёл. Потом случалось, или придёшь — скамейки мокрые, а чтоб во время фильма, не припомню… Да-а, так мы и жили.

Бархатный бас звучал иначе, интонации его смягчились, трудно было поверить, что это тот же голос, который час назад жёстко и зло говорил о том же самом: о простых, сердечных людях, о праздниках, привычках, скромных судьбах, о маленьких тайнах и событиях, неразличимых под микроскопом и видимых даже из космоса одновременно; он подкупал искренностью, внезапной молодостью, увлекал за собой, как любимая мелодия, и Викентий Леонидович больше не задавался вопросом, зачем этот посёлок, эти люди, запахи, мотивы, пустяки, а только слушал старика, растворяясь в собственной памяти так же легко, как туман растворяется в воздухе.

И втянутый в омут прошлого Викентий Леонидович доверчиво вторил хозяину о своём, с удивлением вспоминая такие мелочи, о которых, думал он, позабыл навсегда.

— А базы овощные, — с замиранием говорил он, — это внукам рассказать, не поверят. Раз в месяц всем КБ картошку, морковку перебирать — и не отвертишься. А на базе холодно, колотун, так мы водку пили, чтобы согреться. И никогда стакана не оказывалось, забывали. Приспособились её из яйца пить. То есть яйцо аккуратно распиливаешь, в одной половинке желток остается, на закуску, в другую — водку. Вполне аристократично.

— Хитро. А сколько я намотал «Аэрофлотом» Новосибирск — Москва — дух забирает! Это, значит, на Ту-104 через Челябинск. Как его называли, на «камне».

— Ну как же, «камень», отлично помню. А «гудок»? Ил-18. Почему «гудок», так и не понимаю.

— Ещё Ту-114 летал. Очень неудобная машина.

— У нас его называли «вибростенд».

— «Вибростенд»? Странно.

— Ну, это опытный образец, подверженный вибрации. Сто четырнадцатый болтало здорово.

— Но это ничего. Зато сорок девять рублей — и ты в Москве.

— Позвольте, билетик стоил пятьдесят девять.

— Так это когда было?

— Где-то конец семидесятых.

— Ну, это я уже не помню. А вот в шестидесятых — сорок девять. Вы тогда в Москву не мотались.