Бессонница - Евгений Рудашевский Страница 42

– Ты местный? – говорил только тот, что был повыше.

– Нет.

– Мы из церкви Святого Николая.

Я не сразу понял смысл его слов.

– Что?

– Из церкви Святого Николая.

Парень, которому едва ли было восемнадцать, продолжал что-то говорить об этой церкви, а у меня из горла вырвался тихий, едва различимый смешок. Всё это показалось до того глупым, нелепым, что я ожил. Даже почувствовал, как чуть потеплело в груди. Пришлось стиснуть зубы, чтобы не засмеяться вслух.

– Вот, возьмите. – Парень протянул мне несколько брошюрок. – Если хотите, можем поговорить о Библии, о Христе.

– Сейчас? – только и выдавил я.

– Да, конечно. Если вас что-то беспокоит, если… вы нуждаетесь в этом, мы готовы.

Я отказался.

Ребята ушли, а я ещё несколько минут стоял на месте, невидящими глазами смотрел на зажатые в пальцах брошюрки. Дышал протяжно, со стоном, и сам не понимал, смеюсь или плачу. Быть может, и то и другое одновременно. Потом я выронил брошюрки в снег и вскоре уже не мог сказать наверняка, привиделась ли мне эта встреча или нет.

Надеялся, что ближе к центру Вестби обнаружится какой-нибудь мотель. Вместо мотеля нашёл прачечную с вывеской: «Открыто 24 часа. Самообслуживание». Внутри горел свет, стеклянная дверь была в самом деле открыта.

Вошёл. Справа – закуток со стеклянной стеной, выводящей на заснеженную улицу. В закутке стояли два автомата с крекерами, конфетами и газировкой, три автомата со стиральными порошками. В углу – телефон, под ним, на столике, – телефонный справочник.

Обстучав с кроссовок снег, прошёл вглубь прачечной. За мной протянулись грязные разводы с узорами подошв. Пахло пластмассой.

По левой стене – большие стиральные машины: опусти доллар с четвертью, и через полтора часа твои вещи будут постираны. Справа – пластиковый стул, стол с пепельницей, дальше – две двери: одна вывела в чулан, другая – в туалет. В туалете – мыло, рулон туалетной бумаги, тюбик с чем-то оранжевым. В дальнем конце прачечной – высокие, выше меня, сушилки: опусти доллар, и через час твоя одежда будет сухой. Напротив стола с пепельницей, под потолком, – чёрный экран телевизора. На стуле – пульт.

Из этих деталей сейчас сложился весь мой мир. Больше у меня ничего не было. У меня не осталось прошлого. Оно обуглилось, рассыпалось в чёрную труху. Я родился здесь, в прачечной, и жил тут все годы.

Ни охраны, ни администрации, ни камер наблюдения. На двери нет ни замка, ни защёлки – она то и дело приоткрывалась, впускала внутрь холодные порывы сквозняка. Пришлось закрыть её на сложенный носок.

Никак не мог одолеть зевоту. В ушах гудело, в глазах собирались слёзы.

Снял мокрые кроссовки, сменил носки. Толстовку снимать не стал. В прачечной было тепло, но я не мог согреться, дрожал.

Сел на пластмассовый стул. Ноги поставил на кроссовки. Закурил. Затянулся покрепче – уголёк на сигарете покраснел, удлинился и стал потрескивать. Серый, шершавый дым внутри. Мерзкое чувство, будто я вылизывал пепел из пепельницы. Не докурив, разломал сигарету.

Знал, что могу вот так, сидя, уснуть, поэтому включил телевизор. Долго переключал каналы. Музыкальные клипы. Загорелые девушки на пляже. Жёлтый песок лета. Реклама декоративных каминов. «Мертвец» Джармуша. Вспомнил, как мы смотрели его в подвале Солбер-холла, и в груди вдруг разлилась такая тоска, такая щемящая боль, будто я пришёл на собственные похороны, чтобы оплакать самого себя.

«Так не должно быть».

Достал из кошелька счастливые двадцать пять песет с дыркой. Я так и не увидел ме́ста, где ночует Джим. Интересно, он когда-нибудь ночевал в прачечной?

Положил монетку на телефонный справочник. Оставил её там.

Спустил всю мелочь в автоматы, накупил крекеров и конфет, но так ничего и не съел. Горло сузилось, отказывалось что-либо пропускать. Даже глотать приходилось с усилием.

Боялся, что сон окажется сильнее, поэтому часто вставал, подходил к стеклянной стене. На улице – ни прохожих, ни машин. Унылый свет фонарей жёлтой плёнкой обтягивал сугробы, выстилал заснеженные тротуары.

Вернулся на стул, продолжил переключать каналы.

– Открой для себя американские блинчики, от которых у тебя голова пойдёт кругом. Нью-йоркский чизкейк. Блинчики с персиками из Джорджии. Блинчики с черникой и ежевикой со всей Америки, которые мы подаём круглый год!

В полу, перед самым стулом, – зарешеченное отверстие. Каждые десять минут в нём начинал жужжать вентилятор. Вверх поднимался ветерок. Я прикрыл отверстие рюкзаком, но это не помогло. Стал придавливать рюкзак ногами, чтобы совсем перекрыть холодный воздух. «Теперь тебе есть чем заняться», – подумал я и улыбнулся. Всё происходящее начинало казаться каким-то глупым, пошлым.

Когда на улице загудел мотор машины, я вскочил со стула. Испугался, что меня обнаружат здесь одного. Спрятался за автоматом с газировкой. Когда звук приблизился, я мельком выглянул – успел заметить, что это патрульная машина. Страх оглушил. У меня тряслись руки. Я представил, как в прачечную входит полицейский, как спрашивает у меня ID, а потом просит открыть рюкзак.

– Ещё никогда выбор блинчиков не был таким богатым. Всё, как ты мечтал. Приди голодный, уйди счастливый.

Поначалу хотел спрятаться в чулане, чтобы уж наверняка укрыться от людей, а потом придумал достать из рюкзака все запасные вещи. Их было не так много. Ещё одна футболка, пара чистых носков, трусы, небольшое полотенце. Скрутил всё это в плотный ком – решил, что при случае заявлю, будто приехал сюда стирать вещи. Такое объяснение показалось мне вполне логичным.

Я успокоился и продолжил смотреть телевизор, а потом взглянул на стиральную машину. «Загрузка не более 30 фунтов сухого белья».

Тридцать фунтов. Тринадцать килограммов. И я – со своим комочком из трусов и полотенца. Не сдержавшись, хохотнул. «Да, я приехал сюда ночью из Чикаго, чтобы постирать носки, а что?» Конечно, такое заявление ни у кого не вызовет подозрений. И опять всё происходящее показалось таким глупым, бессмысленным, что мне стало и больно, и весело одновременно. Я ещё несколько минут сидел на месте, сжимая приготовленный для стирки комок, посмеиваясь, подрагивая, а потом, сам того не заметив, стал плакать. Слёзы катились по щекам, падали на брюки.

– Порадуйте себя и близких. Вы отправитесь в настоящее путешествие, не выходя из дома. Плазма, семьдесят дюймов. Предел ваших мечтаний. Это не телевизор, это окно в мир приключений.

Я был один. И не чувствовал никакой свободы. Только боль и разрывающую пустоту внутри. Повторял себе, что должен вытерпеть. Опуститься на самое дно бессонницы. Не сдаваться. Не отступать. И чем дольше говорил себе об этом, тем сильнее плакал, пока наконец не сжался весь в надрывном стоне – таком, что мог бы привлечь людей из соседних домов. И в натужном порыве, желая притупить внутреннюю боль, а заодно заставить себя молчать, принялся колотить руками по столу. Задел пепельницу, рассёк мизинец. Пепельница отлетела. А я продолжал бить, снова и снова. На столе оставались грязные следы от пореза, кровь перемешалась с рассыпанным пеплом, а я презирал себя, потому что в эти мгновения боялся подцепить заразу и думал о том, что рану нужно обработать, будто всё это действительно имело значение. Я ненавидел себя, потому что где-то глубоко внутри понимал, что не отдаюсь своему безумию целиком – даже удары наношу не в полную силу: боюсь расшибить руку, боюсь сломать стол.