Московское Время - Юрий Быков Страница 42

Кто-то прочтет это и скажет: «Не может быть! Выдумки! В ту суровую пору коммунист на высоком посту не посмел бы выйти за рамки морали!» И ошибется. Потому что никакой коммунистической моралью не обороть влечения плоти, желания удовольствий и множества еще того, с чем рождается человек и перед чем так слаб. Если он, конечно, не святой. А разве бывают святые во власти? Ими там только хотят казаться. И всегда безуспешно. Даже «всесоюзный староста» умудрился прославиться своим увлечением молоденькими балеринами. И будто бы не знала вся Москва, как по воле всесильного наркома, походившего в своем пенсне на филина, умыкали со столичных улиц красивых барышень. А потому не стоит удивляться, что и на этажах пониже жизнь была расцвечена всевозможными красками, которые, однако, подобно симпатическим чернилам, исчезали в свой срок.

В тот раз собрались незадолго до Нового года на даче у Кондакова, в Сокольниках. Шерстов впервые оказался в этой компании. Наиля тоже. Во всяком случае, она так сказала, танцуя, с Костей.

Он не мог отвести от нее восхищенных глаз, а Наиля оставалась невозмутимо хороша. После шумного застолья в какой-то темной, душно натопленной комнатке, не помня себя, Шерстов целовал ее упругие губы, заходясь от вожделения, хватал за грудь и бедра, наконец, повалил на что-то, приспособленное под постель, – не встретив никакого сопротивления.

– Ну и куда ты так торопился? – улыбнулась она потом. – Успокойся, никто меня у тебя не отнимет.

И заключались в этой улыбке поощрение и усмешка, почти влюбленность и превосходство. Было ясно, что Наиля им до конца так и не завоевана. Но у Кости сжималось сердце от желания по-настоящему покорить эту женщину, нет, не женщину – красивую самку, потому что от близости с ней в нем проснулось что-то звериное.

– Ну хватит, хватит уже, – мягко останавливала она его, пока решительно не произнесла:

– Константин Павлович, нам пора, скоро все разъезжаться начнут.

Чиркунов, завидев Костю (сначала к гостям присоединилась Наиля, потом он), понимающе подмигнул ему. Сам он сидел во главе стола, приобнимая упитанную блондинку, и сиял.

До метро добирались все вместе, веселой компанией, только Кондаков остался: к концу вечера он уже еле ходил.

Костя предложил Наиле тоже остаться на даче, но та, сверкнув глазами, прошептала:

– Ты с ума сошел!

А по пути к метро она даже как будто сторонилась его, идя под руку с каким-то там Алексеем Васильевичем. По тому, как непринужденна была их беседа, могло показаться, что они давно знакомы.

В вагоне Костя все же приблизился к Наиле, вполголоса сказал:

– Провожу?

– Не сегодня.

И улыбнулась как-то виновато…

Шерстов ничего не понимал, но твердо знал – он не отступит. Однако на следующий день стало очевидно, что никакой осады не потребуется: Наиля смотрела на Шерстова лучистыми, радостными глазами. Пришлось ему срочно налаживать знакомство с Кондаковым, чтобы иметь возможность пользоваться дачей в Сокольниках. Наиля жила с матерью и сестрой, а Костя хоть и жил один и даже должен был в недалеком будущем получить от райкома комнату в новом доме, привести к себе кого-либо не мог.

Из-за соседа-пенсионера Лукьяныча – члена партии с дореволюционным стажем, которому в силу почтенного возраста многие радости жизни сделались недоступны. Естественно, будучи лично свободен от порока, Лукьяныч беспощадно искоренял его вокруг себя. Так в конце 1944 года жертвой этой деятельности стал Костя Шерстов, имевший неосторожность и большое желание провести короткую, после рабочей смены, ночь с фрезеровщицей Зиной Кругловой в стенах своей коммунальной квартиры. Двух других его соседей это никак не взволновало, но Лукьяныч вызвал милицию. Кончилось все большим скандалом, снятием с Кости «брони» и призывом его в армию. Комсомолку Зину тоже уволили с завода; дальнейшая судьба ее никому неизвестна.

Шерстов ненавидел Лукьяныча, но ненавидел тихо, ибо был бессилен перед ним. И особенно теперь, когда работал в райкоме. А еще, в глубине души, он носил обиду на мать: после смерти Костиного отца она вышла замуж и переехала к супругу, оставив Костю один на один с Лукьянычем. Но ведь Косте, с другой стороны, было уже восемнадцать лет. И все же Шерстов верил – настанет тот светлый день, когда он сможет поквитаться с Лукьянычем. (Увы, старик ушел из жизни, не дожидаясь расплаты.)

Видя, что Кондаков, внук академика и сын профессора, тяготится и без того необременительной службой в наркомате, Шерстов пообещал молодому оболтусу поговорить кое с кем о переводе того в промышленный отдел райкома. Зная, как бьют баклуши инструкторы этого отдела, Костя понимал, что такая работа как раз по Кондакову. Впрочем, в своем отделе Шерстов тоже не перенапрягался.

А что вы думаете?! Функционер по сути своей чаще всего лишь профессиональный имитатор активной деятельности. Ему всегда тепло и сытно. Вот почему – и тогда, и теперь – для проходимцев всех мастей так заманчиво стать частицей той силы, что называлась раньше «руководящей и направляющей», сейчас – «партией власти». Надеюсь, читатель из будущего не сможет дополнить перечень имен этой российской беды, ставшей с некоторых пор наихудшей в «компании» дорог и дураков.

Ну, и мог ли, скажите, Кондаков отказать в дружеской услуге Шерстову? Так что дубликат ключей от профессорской дачи очутился у того в кармане без особых проблем.

А дальше началось наваждение. Он никак не мог напиться сладкой муки, что несла ему красивая татарка – то страстная, то холодная, то чужая, то близкая. И ничего сильнее не желал он, как только испить эту горькую усладу до конца. А потом? Ему было все равно, что станет с Наилей, с ним… Обыденные мысли не приходили ему в голову.

Еще раньше, перед тем, как случиться этому затмению, Шерстов написал Лене письмо. Ответ пришел нескоро: ее демобилизуют не раньше осени сорок шестого года – не хватает младшего медицинского персонала; жаль, но с поступлением в мединститут придется повременить; а в общем все у нее хорошо, и ему она желает того же самого. Обычное письмо, знак вежливости. В другое время такой скупой ее ответ привел бы Костю в отчаяние. Но он, пробежав глазами по строчкам, спокойно решил: что толку сейчас думать о Лене? Она далеко. Но обязательно приедет. А тогда… И ему вспомнилась нежность, которую еще недавно он испытывал к ней, будто слабая тень любви упала на душу. Но чем ближе подходил срок Лениного возвращения, тем незаметнее становилась эта тень, и уже казалось, что ничего, кроме простого желания увидеть когда-то знакомую красивую женщину в нем не осталось.

Однако стоило ей приехать, взглянуть на нее, как Шерстов отчетливо понял: он нисколько не переменился к ней. А все остальное – не иначе колдовство: и забвенье любви к ней, и марево нынешней страсти. Лена чистая, светлая, ее невозможно не любить. А эта…

Ему представились ее притухшие, опьяненные блудом глаза, склоненное к плечу лицо в спутанных волосах, сухие, горячие губы. Вся греховная – с такой пропадешь ни за что, сгоришь, лишишься рассудка! Да он почти его и лишился! Ну зачем, зачем нужна была ему Наиля?! Ведь жениться на ней он и не думал. Впрочем, он тогда вообще ни о чем не думал…