Путешествуя с призраками. Вдохновляющая история любви и поиска себя - Шэннон Леони Фаулер Страница 41

Стены Старого города заключали в себе лишь треть квадратной мили, но узенькие мощеные переулки просто взрывались красками и звуками. Там были голубоглазые блондины и африканцы настолько черные, что кожа отливала синевой. Я видела красно-белые клетчатые платки-куфии, полупрозрачные белые вуали мандиль, длинные черные шерстяные сюртуки рэкл и сверкающие золотые распятия. Рядом со мной раздавались голоса на таком количестве языков, что я даже не могла сосчитать: иврит, арабский, армянский, русский, французский, испанский, английский и эфиопский… В воздухе носились запахи угля, соленой рыбы, дрожжевого хлеба, благовоний, табака, свежих цветов и пота. Откормленные коты метались туда-сюда между одетыми в черное ногами, и женщины тащили за собой вереницы по пять-шесть детишек, вцепившихся в их длинные юбки. Однако это все равно не отменяло неизъяснимого спокойствия.

Миновав контролируемую мусульманами Храмовую гору, мы пробирались к Котелю, западной части Стены плача. Ватага пухленьких школьников скакала и прыгала, толкалась и хихикала сразу за площадью. Учительница тыкала пальцем и вопила, пытаясь выстроить подопечных в шеренгу, в то время как мужчина в обычной одежде, но с автоматом бдительным оком оглядывал окрестности.

– Школьные группы всегда сопровождает родитель с оружием, – объяснила Талия, прикуривая сигарету и вдыхая дым. – Есть надежда, что никто не попытается взять ребенка в заложники, если рядом мамочка или папочка с автоматом.

Ари с собственным оружием ждал нас снаружи, пока мы с Талией проходили еще более тщательные, чем обычно, проверки службы безопасности. Когда мы вошли на просторную, мощенную камнем площадь, первое, что я заметила, – это что стена сегрегирована. Я привыкла видеть вооруженных солдат-женщин повсюду и не ожидала здесь такого. Отделенная экраном, или мехицей, женская сторона с правого края была значительно меньше и на ней было значительно меньше людей. Две женщины стояли на стульях рядом с мехицей, подглядывая за происходившим на мужской стороне. Но никто из мужчин не обращал ни малейшего внимания на женскую половину.

Вся площадь была полностью закрыта тенью от окружавших ее высоких стен, и воздух здесь был по крайней мере на пару градусов холоднее. Натянув через голову толстовку, я порадовалась, что у меня есть шанс устроить стирку дома у Талии. Куда я ни бросала взгляд, повсюду над нами возвышались гигантские блоки мелового камня медового оттенка. Из-за этих стен едва виднелся золоченый Купол скалы и бежевый, квадратный в сечении минарет мечети Аль-Акса на фоне голубого неба на Храмовой горе.

Женщины на нашей стороне были и молодые, и старые, темнокожие и белые, ортодоксальные иудейки в явных париках, в одежде с длинным рукавом и длинных юбках, и девочки-подростки с подведенными глазами, в джинсах и футболках. Все стояли лицом к стене. Они либо приближались к ней, как мы, и отступали назад, не поворачиваясь спиной, либо сидели или стояли перед ней – тихонько распевая, покачиваясь, молясь, читая и прижимаясь к камням ладонями, а порой и лицом.

Мы с Талией остановились примерно в двадцати футах от стены, и она вытащила из сумочки два листка бумаги и две ручки. Сотни лет люди записывали свои желания у этой стены, втискивая свои молитвы в трещины между древними камнями.

Я замешкалась. Во всех до единого желаниях, которые я загадывала после смерти Шона, – на первую звезду, падающую звезду, белую лошадь, выпавшую ресничку, застежку ожерелья, сдутую шапочку одуванчика, подброшенную монету, церковную свечу или задерживая дыхание в туннелях, – я загадывала получить обратно тот единственный вечер, и чтобы Шон не умер. В свои самые мрачные моменты я просто желала, чтобы мы снова были вместе, не важно где.

Но стоя там, у Стены плача в Израиле, я впервые пожелала, чтобы мы с Шоном оба обрели покой. Даже не знаю, что заставило меня передумать. Может быть, сила и решимость израильтян, которых я встречала. Может быть, просто то, что Талия стояла со мной рядом.

Я записала свое желание и подошла к стене. Ее прямоугольные плиты были огромными, разных размеров, с осыпающимися уголками. Стена под моей ладонью оказалась прохладной и шершавой. Я, уроженка Калифорнии, земли, которая стала штатом только в 1950 году, находила уму непостижимым то, что стою перед чем-то, построенным в 19-м году до нашей эры. Даже сам воздух вокруг этой стены казался густо замешенным на пыли и истории.

Каждая трещина и щелочка, куда можно было дотянуться рукой, была до отказа забита листками сложенной, скатанной и скомканной бумаги с краями, покрытыми синими пятнами там, где потекли чернила. Выше над головами широкие шапки серо-зеленой травы проросли в пространстве между камнями. Следуя примеру Талии, я всунула свое желание в уголок, приминая другие, и поцеловала стену. Прислонилась лбом к камню и закрыла глаза.

Но стоило мне начать пятиться от стены, как я принялась жалеть о том, что написала. Из всех мест, где могло случиться нечто безумное, Иерусалим казался самым подходящим для таких желаний. Я пожалела, что не пожелала невозможного.

Ближе к концу моего пребывания в Израиле меня пригласили отужинать в шаббат вместе с семьей Анат. Была пятница, 15 ноября, – четырнадцать недель со дня смерти Шона, месяц с тех пор, как я прилетела в Восточную Европу, два дня до того, как мне предстояло покинуть Израиль и снова лететь в Европу в одиночестве.

Мы с Талией пешком дошли от дома ее родителей до дома родителей Анат, что потребовало меньше минуты, поскольку они располагались в соседних кварталах Кирьят-Оно. Анат днем прислала SMS, сообщив, что опоздает. Ее подразделение попало под снайперский огонь неподалеку от Газы, и она не знала, как долго еще задержится. Нам следовало начинать ужин без нее.

Семья Анат жила в квартире на втором этаже, такой же, как у родителей Талии, только с менее эклектичной белой мебелью и дополнительным этажом. Когда мы пришли, ее родители встретили нас тепло и гостеприимно, хотя почти не говорили по-английски. Зато старший брат Анат, Шахар, более чем восполнил этот недостаток. Он был худ, красив, очарователен и забавен.

– О! Боже! Мой! Какие в Сиднее невероятно фантастические бары, верно? Я бы пошел на убийство, лишь бы у нас, в Тель-Авиве, были такие бары. И тебе пришлось жить там целый год? Завидую черной завистью! Не могу поверить, что ты уехала оттуда добровольно. Хотя, конечно, Калифорния, должно быть, не менее сказочное место. Чего бы я только ни отдал, чтобы увидеть Сан-Франциско! Если бы только я когда-нибудь смог получить туристическую визу…

Обеденный стол за нашими спинами был уже уставлен блюдами с едой. Прямо перед закатом мать Анат стала зажигать свечи, и тут явилась сама Анат. Полинялая зеленая форма была ей точно по фигуре и выглядела аккуратнее, чем форма, которую я видела на улицах. Черные волосы были убраны назад в пропыленный конский хвост, веснушки рассыпались по острым скулам. Она была прекрасна – уверенная, умная, собранная и усталая.

Мать обняла Анат за плечи и быстро поцеловала. Когда она заговорила, по ее тону казалось, что она бранит свою дочь, но я догадалась, что дело просто в резких звуках иврита и израильском произношении. И все равно она вела себя так, словно Анат застряла где-то в транспортной пробке, а не под огнем снайперов.