Плач Персефоны - Константин Строф Страница 41

– Как, совсем ничего? – почти обиженный выглянул мастер из открытой настежь двери.

– Да, совсем, – уверенно ответил Пилад.

– Это как же? – искренне недоумевало, но не могло больше вытянуться явленное лицо.

– Простые. Деревянные, – с настойчивостью пояснил Пилад, начиная смущаться: вынул уж руки из карманов и заговорил односложно. Подспудно он понимал, что смятение гробовщика вызвано не потерей дополнительного заработка, но иначе не хотел. И не мог. Он был посторонним на всех усыпальных карнавалах и простым истинам отказывал во внимании.

Гробовщик хотел еще спросить и даже возник в полный рост, но почему-то не стал. Вскоре он вернулся снова, немного приободренный, волоча простой тесаный гроб, судя по размерам, предназначенный Его Генеральской Величине. Положил изделие на низкую лавку и снова ушел. А следом принес другой – меньший и, как заключил Пилад по морщинам, ощутимо более легкий. Все это время он порывался помочь, но гробовщик останавливал жестом руки, показывая, что не позволит делить с ним его одинокую долю. Второй гроб он положил на верстак и, вручив пиджак оленьим рогам, принялся за работу. Пилад, очевидно, в тот же момент был забыт. Один за другим ожили инструменты. Перебирая их, гробовщик хищно присматривался к своей еловой жертве. Пилад, не осмеливаясь оторвать, решил остаться ждать в мастерской. Климат здесь был на порядок приятнее, стоял умиротворяющий смоляной дух. Не найдя стула или иной лавки, Пилад уселся верхом на генеральский гроб и стал смотреть за привычной работой непростого плотника. Тот стоял к нему спиной, сгорбленной под выцветшим атласом черного жилета. Младший гроб под жилистыми шаманскими руками мало-помалу приобретал окончательный вид, чтобы соразмерно принять в себя сильно, должно быть, изменившееся, так и не познанное Пиладом тело.

Через пару часов работа была завершена. Даже капли пота не выступило на впалых бледных висках. Мастер удовлетворенно оглядывал результаты своего труда, вертя длинным ссохшимся носом. И почти любовно погладил пыльной рукой гладкую поверхность крышки, идя за своим макинтошем, в который незамедлительно и влез. Как раз в этот момент без стука вошел один из братьев, ущербно смотрящийся в одиночестве, и гнусаво доложил, что все готово к отправке.

Покидая мастерскую, Пилад заметил в углу небольшую надгробную плиту белого мрамора.

– Вы и этим занимаетесь? – поинтересовался он у гробовщика, пока близнецы выносили наружу его изделия, но тот отрицательно покачал головой, больше ничего не поясняя.

Портрет на камне показался Пиладу странно знакомым, но он никак не мог отыскать в памяти момента, где встретил это лицо.

– Кто он? – спросил Пилад снова.

– Один местный почтальон, – ответил гробовщик сухо.

– Молодой, – задумчиво произнес Пилад, машинально подметив про себя, насколько все-таки непохожим получился портрет. Теперь он верно знал, кто послужил посыльным смерти, нашедшей в конце концов трепетную душу его маленькой девочки. Но его ли – теперь уж точно не имело значения. Все спичечные головки почернели – и круг замкнулся.

– Да, очень молодой, – неожиданно ответил гробовщик, чему-то сильно опечалившись, когда они уже выходили на улицу, а Пилад, в свою очередь, подумал, что лишь то, отброшенное им так великодушно, возможно, и было единственно значимым.

Близнецы уже погрузили гробы на открытую повозку, запряженную немолодой чалой кобылой, и оба смотрели с козел неподвижным двуглавым возницей, четырьмя одинаковыми кроличьими глазами. Пилад с гробовщиком сели на задок телеги, упершись спинами в гробы: гробовщик в меньший, прильнув к нему, как к новорожденному дитяти, Пилад же, по традиции, в генеральский; телега едва качнулась, и вся их честная компания со звонким щелчком хлыста медленно тронулась. Пилад не знал, тяжко ль было кляче, пока их трясло по мостовой, но около дома генерала, куда они не могли не вернуться, выражение она имела абсолютно такое же, как в начале пути. Пилад был с ней наедине, пока гробовщик со своими подручными принялись за дело, и щедро кормил травой, размышляя, не будет ли у нее потом отрыжки, ведь телега должна неизбежно потяжелеть. На душе было мерно тоскливо, но не прежняя горечь вернулась, а поросло нечто новое. Глядя на черные ноздри, толстые вены на ганашах и благодарные ольховые глаза, Пилад прислушивался к растянутым струнам, вздрагивающим внутри, и шел к выводу, что звучание очень напоминает то, когда книга подходит к концу и осталось уже совсем немного, несколько страниц – и равнодушная пустота форзаца. Быть может, лишь карандашный ценник. И жалко, и нет желания дочитывать, словно на твоих руках кончается нечто большее, хотя точно знаешь, что туман слепоты далеко за горами, что будут другие, не менее стоящие вещи, что жизнь продолжается.

Гробы в скором времени были осторожно вынесены под чутким присмотром седовласого Харона и уложены рядом на прежнее место. Вслед за обретенными и все остальные заняли свои места.

– Цепочка, – неожиданно произнес гробовщик, обращаясь к Пиладу. – Я подумал, возможно, вы хотите забрать цепочку вашей… – и замялся, – родственницы. Она на ней, и если пожелаете, то я мог бы, конечно, поверьте, со всей аккуратностью и почтением, снять и передать вам.

Он был до невыносимости размерен и уже хотел что-то сделать, но Пилад протестующее замотал головой.

Кроме страха, сцедившегося до скрипа открываемой гробовой крышки, он, как человек, одаренный множеством неврозов, имел помеху в виде болезненного неприятия украшений. И не столько на чужих шеях, запястьях или прочих отраслях, сколько в своей собственной руке. Особое место в блестящем ряду занимали цепочки: юркие, скользкие, бесхребетные, прытко скатывающиеся на ладонь, словно ящерица или маленькая, но страшно ядовитая змейка, зубов которых он боялся, садясь в детстве на унитаз, с тех пор как узнал, как прекрасно все эти твари чувствуют себя в воде, а не только в песках невиданных пустынь, куда детское воображение благополучно отправляло их хладные тельца подальше от себя.

– Есть необходимость? – уточнил на всякий случай гробовщик, заглядывая в лицо Пиладу, на что тот быстро прокивал.

Местное кладбище, вне всяких сомнений, представляло старейшее сооружение в селении. Со своими угрюмыми каменными воротами, украшенными двусмысленными, как показалось Пиладу, фигурами хлопочущих цапель, оно давным-давно обзавелось простым источником сил и дожило до знаменательной встречи.

За оградой дорога сразу пошла в гору. Последнему Пилад, занимавший до того воображение мыслями о червях, тьме и талой воде, тихо порадовался. Из жалости к лошади, уже ставшей немного родной, он спрыгнул на землю; гробовщик неуклюже последовал его примеру. Оставшуюся часть пути они проделали в немом шагании.

Ямы были на месте. Они глядели на приближавшуюся процессию двумя разинутыми в непрекращающейся зевоте стариковскими ртами. Первым пришел черед генералу. Гробовщик внимательно посмотрел на Пилада, выдержал откровенно излишнюю паузу и коротко кивнул. Птицы смолкли, и близнецы, что-то беззвучно лопоча одинаково потрескавшимися ртами, стали спускать. Пилад, тщась вытравить из глаз склабящееся лицо генерала, отвернулся, но слышал, как его новое обиталище скрипит, недовольное вдруг вырисовавшейся из глинистой желтизны перспективой. Наконец гроб глухо стукнулся о дно. Еще одна томящая пауза – и дружно зазвучали лопаты. Земля сохранила себя к случаю совершенно сухой и славно сыпалась, постепенно пряча бесценный клад качеств, в большинстве своем напрочь отсутствовавших у Пилада. От затуманенного его внимания не скрылось, что один из копателей неведомо когда покрыл голову кепкой. Действительно ли плоскую макушку напекло или то была неясная эстетическая претензия – Пилад не знал, но только темный близнец тем самым совершил непростительное кощунство над всей гармонией и соразмерностью происходящего, к которому природа начала готовиться за много-много лет.