Плач Персефоны - Константин Строф Страница 40

– А удалось ли сообщить о случившемся каким-нибудь службам, или вы сразу пришли сюда? – без предупреждений заговорил господин в черном ровным величавым голосом, шедшим внешности и подтвердившейся профессии, но никак не волне перегара, которую он настойчиво с собой нес. Гробовщик отрывисто кашлянул в сторону, словно отгоняя путаницу, нахмурился.

В конечном итоге (на самом деле не более чем промежуточном) Пилад был отослан в госпиталь, где располагалась местная единица противоэпидемической службы, и награжден обещанием, по которому сам гробовщик, предпочевший пленительное, но уже порядком истасканное состояние инкогнито, тем временем отправится в дом генерала и произведет там свои изыскания, в подробности которых признательный Пилад не желал входить. Затем, после относительной прохлады скорбного, однобортного, как пиджак хозяина, дома Пилад снова погрузился в густой тяжкий воздух пыльной улицы.

Вскоре имел место неприятный разговор с раздраженным, отупевшим от бессонницы доктором, или фельдшером, или просто регистратором, нацепившим белый халат. Пилад не привык облекать вещи, по пятам сопровождающие его тень, в слова и обращаться по-деловому с зияющей пустотой. Он смог объяснить лишь, что упомянутые им, по-видимому, за помощью не обращались и потому не могут фигурировать в новой учетной документации. Узнав, кому Пиладом поручено всем заняться, человек в белом халате замахал руками и как-то странно помилел. Сказал, что в таком случае и волноваться не из-за чего. В результате Пилад получил некую справку и совет: по устранении сомнений скорее предать обоих земле и снестись с совестью уже под стук вагонных колес.

Вернувшись со всем этим уже знакомой дорогой, окончательно разбитый и измученный Пилад нашел своего благодетеля спящим на ступеньках крыльца. Было очевидно, что означенную обитель он так и не посетил и все детали, что обещал взять на себя, остались в девственной нетронутости. Пилад посмотрел на старика, жалкого, согбенного под ударом внезапного бесчувствия, и совсем не нашел сил на злобу. Перед ним прядал губами обыкновенный человек, родившийся и состарившийся в их столь же древней, сколь почему-то несчастной стране, где гордая глупость всегда оценивалась выше малодушия, в стране, что непрестанно бросалась к крайностям и соблазнялась кривыми зеркалами – и уж завсегда находился охотник расставить их по-новому. Впрочем, новизна годилась лишь для зрителя, не устающего дивиться неисповедимости собственной, вечно для чего-то иного предназначенной жизни.

Странный все-таки выбор совершает судьба за иных людей, – думал Пилад, прислонившись спиной к воротам, судя по высоте травы, которой было чхать на все болезни, давно не открывавшимся. Наслаждаясь их непросыхающей тенью и обретенной неподвижностью, ради которых он даже не смел думать о том, чтобы разбудить спящего, Пилад вспоминал последние свои дни. Это было время одиночества, кашеобразного уныния с частыми комками отчаяния, нестерпимых мыслей, обиды, но вместе с тем, и чувства закономерности происходящего и даже смутных, но уже пьянящих отголосков освобождения. Что же он тогда делает здесь? Не иначе как явился выкупать свою носящуюся воздушным шариком где-то за буреломом волю – ту неверную, что всякий герой получит лишь однажды. Но раз и навсегда. В ожидании ее признаний он смирился с тем, что скоро тягостное время подойдет к концу. Постепенно мысли сами принялись успокаиваться и, замолкнув, рассаживаться по покинутым местам.

Наконец гробовщик пробудился. Сам по себе; а может быть, потревоженный скрипом доски или воробьем, – вдруг просто открыл глаза и бессмысленно уставился на Пилада.

– А, это вы. Вернулись уже? Вот, вижу, и бумажкой вас снабдили, – вскоре сказал он, кажется, напрочь забыв о собственных обязательствах и полностью отдавшись ходу времени, пусть неестественному и вялому, но неумолимому. Ничего тому не добавляя и не дожидаясь слов подтверждения от Пилада, он поднялся с растрескавшихся ступеней, медленно распрямил свою долговязую фигуру и пошел, раскачиваясь, на улицу.

А напоследок вяло махнул рукой, приглашая следовать за ним. И Пилад снова очутился под беспощадными лучами распоясавшегося светила. Гробовщик ступал впереди, нацепив неизвестно откуда взявшийся цилиндр. Странной процессией они медленно двигались по городу: гробовщик у самого края дороги, насвистывая что-то жалобное, Пилад – посередине, шагах в пяти от него, безрадостно понурив чуб. По пути они навестили едва живой тускло-желтый домишко, и после долгого стука в окна, ветхие настолько, что, казалось, вывалятся вот-вот наружу, напоказ предстали два близнеца с одинаково неправильными, приплюснутыми в области темени головами и гордым видом, какой бывает при аденоидах. Таким ликом почел бы за честь обзавестись любой уважающий себя радикальный филистер, полагающий благодаря распространенному в Граде навету, что мыслительный груз прискорбен и идет вразрез с богобоязненным человеческим естеством. Есть и положительные стороны: хозяин такого лица заклят усомниться в реальности собственного «я».

В довольно строгих формах гробовщик наказал близнецам отправляться на кладбище. Братья, как понял Пилад, были землекопами. Он еще раз заглянул напоследок в их лица и почувствовал, насколько безошибочно сработала их для этой работы природа. На все распоряжения и уточнения, которые давал гробовщик, оба подобострастно кивали. Надо полагать, он пользовался в их удвоенной голове огромным, почти мистическим уважением.

Едва они приблизились к генеральскому дому, Пилад наотрез отказался заходить внутрь. Гробовщик внимательно посмотрел на него, почти вынудив оправдания, но в последний момент пожал плечами, а Пилад заметил у него на лацкане смутный плоский значок с чем-то наподобие жука или листа какого-то растения внутри.

– Где? – спросил гробовщик, приведя Пилада в замешательство, ведь тот не слишком усердствовал в поисках накануне.

– Наверху, – неопределенно ответил Пилад, махнув рукой. Он было сник, но тут же решил, что скупая мужская скорбь вполне может выглядеть так. Внутри же, в недоступном для глаз месте, вдоль горькой сморщенной поверхности моментами навевало приятной и брыдкой одновременно умиротворенностью завершения. Гробовщик удалился, раскладывая на ходу коленчатый метр. Пилад, оставшись в одиночестве, облегченно вздохнул и, полюбовавшись небом, сел на землю в тени лестницы.

Гробовщик очень скоро вернулся, и, не обмолвившись единым словом, они отправились обратно. Придя к его дому, оба зашли внутрь, где давно поджидал приятный холодок. Певчий пол был рад гостю, отовсюду на него смотрели гобеленные животные и порожняя посуда.

Задняя часть дома представляла собой мастерскую. Пилад был слегка удивлен таким слиянием жизни с ремеслом. Он, как и прежде, не до конца понимал любую преданность делу, оставляющему позади погребенными пылью покой, фантазии, смех. Хотя совершенно лишить за глаза таких людей чувства юмора готов не был. Школьный учитель, строящий в подвале из пластилина бесконечный макет средневекового кладбища, или доктор, ощутивший небывалую твердость в руках, ставши заплечных дел мастером, представлялись ему большими весельчаками.

С генералом, как объяснил гробовщик, проблем не станет: вполне обычная сошла мерка, а вот с дочкой (Пиладу в этом месте сделалось нехорошо) придется поломать голову. Подобная миниатюрность при обычном росте, по словам мастера, еще ему не встречалась. Он предложил было взять простой гроб большего размера, но сам от этого тут же отказался. «Так не пойдет». В голосе почувствовалась твердость профессионального честолюбия. Затем он удалился в соседнее помещение и уже оттуда спросил, будут ли какие-нибудь просьбы по отделке, на что Пилад замотал головой, а спохватившись, громко прокричал, вытянув шею, что ничего не надо.