Сын - Филипп Майер Страница 41

– Все они такие, да? – фыркнул Клинт. – Вроде убегают, а на самом деле хотят, чтоб их догнали. Сейчас он получит чего желает. И она заодно.

Джинни нервно хихикнула и покрепче сжала ноги. Под волосами скрывались нелепые складки кожи, а за ними крошечное отверстие, которое, как ей было известно, предназначено для мужчин, хотя совершенно непонятно зачем и каким образом они туда пробираются, и вряд ли она кому-нибудь это позволит, если только по нелепой случайности или в помутнении рассудка – вот как она однажды одолжила Полу свою лошадь.

– Гляди-ка, – Клинт кивнул в ее сторону, – а она соображает, о чем я.

Корова была уже на полпути к вершине холма, но тут заметила их и остановилась. Бык подскочил к ней, она не стала убегать, и бык резво взгромоздился на нее.

– Ты только глянь, ну молоток! – восхищенно выдохнул Клинт.

Им не очень хорошо видны были подробности, но ясно, что бык затолкал что-то в корову и двигал этой штукой туда-сюда. Потом сполз обратно на землю и стоял, тяжело отдуваясь.

– Когда-нибудь такой же здоровый бычара проделает и с тобой такую штуку.

– Оставь ее в покое, – оборвал брата Пол.

Клинт ткнул Пола кулаком, но тот не поддался. Бедный кроткий Пол. Спустя несколько лет она положит извещение о смерти на комод в его комнате, где кровать все так же аккуратно застелена, книжная полка забита дешевыми вестернами, а горничная раз в неделю бережно смахивает пыль с его выпускной фотографии. Огнестрельное ранение, Арденнский лес. Январь, сугробы по пояс, и Пол, который вырос в прериях Южного Техаса, у него и пальто никогда не было.

Клинт погиб первым, но в Италии. Оба брата отправились за океан, чтобы не вернуться, но в тот вечер они были живы, и впереди – долгие беззаботные годы, и Клинт молча протянул ей ожерелье умершей девочки.

Клинт Жестокосердный. Та к она называла брата, хоть он и обижался. Он ловил птиц и мелких животных, снимал шкурки и набивал чучела, похожие на маленькие комковатые подушки; вся комната Клинта была заставлена такими игрушками. Уже в четырнадцать он отлично умел работать руками, но отцу был интересен только Джонас, старший. Клинт лучше держался в седле, гораздо лучше управлялся с лассо; он бросал его, как настоящий мексиканец, из-за головы или снизу, ни одного лишнего движения, и почти никогда не промахивался. Он мог выловить теленка из стада, а тот и опомниться не успевал. Он первым бросался за здоровенными быками или вскакивал на необъезженных лошадей. Джинни не раз видела, как норовистые скакуны вертелись ужом и вставали на дыбы, но не могли сбросить Клинта.

Все без толку. Джонас был старшим, и отец гораздо больше внимания обращал на промахи Джонаса – слишком многочисленные, – чем на победы Клинта. Когда-нибудь ранчо должно перейти отцу, а от него – Джонасу. Все, включая Клинта, знали это. Он как-то два дня провалялся в постели, страдая от похмелья после целой бутылки бабушкиного ежевичного ликера.

Но в конце лета Джонас уезжал и по секрету сообщил ей, что не намерен возвращаться. Тогда она ему не поверила.

Теоретически у Джинни была еще одна часть семьи, со стороны матери. Но другая бабушка умерла задолго до рождения Джинни, так что ее вроде как вообще не существовало. А другой дедушка умер, когда Джинни исполнилось восемь. Он был фермером, откуда-то из Иллинойса, купил участок земли у Полковника. Может, если бы его дочь – мать Джинни – не умерла так рано, они и познакомились бы поближе, но те несколько раз, что дед приезжал к ним, он вел себя скромно и подчеркнуто почтительно, словно совсем посторонний человек. Он не приставал ни к ней, ни к братьям, и как-то раз после его отъезда отец назвал его человеком, который знает свое место.

Много позже она сообразила, что с чисто биологической точки зрения этот тихий фермер гораздо ближе ей, чем Полковник, но поспешила выбросить эти глупости из головы. После кончины второго деда она никогда больше ничего не слышала о родственниках по материнской линии. Да они и не заслуживали внимания: самый жалкий вакеро все равно важнее фермера. Дядя Гленн – вот это фигура. Он был совсем мальчишкой, когда его впервые ранили; она часто представляла себя на его месте, как она отважно прикрывает отца с тыла, потом хватается за сердце и мгновенно безболезненно умирает. Гленн, разумеется, не погиб. Но она бы – обязательно. И в ее честь назвали бы школу, и поставили памятник, и училка страшно пожалела бы, что позволила Перри Мидкиффу отобрать у нее серебряное колечко Полковника.

После смерти Полковника бабушка переехала в Даллас и появлялась на ранчо лишь несколько раз в год убедиться, что все в порядке. Джинни по ней не скучала. Бабушка вечно заставляла ее умываться и переодеваться к ужину – братья были избавлены от этой тягомотины, – отскребала грязь с ладошек, чистила ей ногти железной палочкой. Братцев она, правда, грозила отстегать арапником, если будут вести себя неподобающим образом или произносить слова, которые не пристало слышать дамам. К счастью, бабушка приезжала не слишком часто.

Вот так и вышло, что Джинни была единственной женщиной в доме, когда в двенадцать лет с ней случилось все это; она со всех ног бросилась к отцу, едва не наступив по пути на змею. Он мгновенно понял, в чем дело, даже без объяснений, – вероятно, был готов к чему-то подобному, – неистово зазвонил в колокольчик, вызывая прислугу. Дожидаясь горничной, оба молчали. Отец, кажется, был смущен даже больше, чем она. Хорошо, что братьев рядом не оказалось и что все это произошло не в школе и не в церкви. Вообще-то все сложилось наилучшим образом, она просто гуляла в одиночестве вокруг водяных резервуаров, изучая следы зверей.

– Бабушка ничего тебе об этом не рассказывала? – растерянно спросил отец, вновь беря в руки колокольчик. – Да куда они все подевались?

Она пожала плечами.

– Ну, с научной точки зрения это означает, что ты становишься женщиной. И твое тело готовится к тому, что когда-нибудь, через много лет, ты выйдешь замуж.

Она догадалась, что вообще-то имеется в виду не совсем замужество. И, глядя, как отец в разом взмокшей белой рубашке переминается с ноги на ногу, вдруг поняла, что не может ему больше доверять. Полковник был прав: полагаться можно только на себя. В какой-то степени она всегда это знала, и сейчас все смущение мгновенно улетучилось, лишь немножко неловко за отца, такого большого и беспомощного. Извинившись, она пошла в бывшую комнату Джонаса, вытащила из комода несколько его сорочек и разрезала себе на прокладки.

Когда она спустилась обратно, горничная уже ждала в кабинете. Оценив и одобрив изделие Джинни, женщина растолковала ей, наполовину по-испански, наполовину на иносказательном «католическом» английском, что именно с ней происходит, – нет, это не пройдет само, и надо им вместе съездить в город за всякими специальными штуками для этого дела.