В концертном исполнении - Николай Дежнев Страница 41

«Двадцать пятого сентября исполняется сорок лет литературной и общественной деятельности Максима Горького. Вся страна готовится к юбилею первого пролетарского писателя. Стремясь ознаменовать это событие и заслуги бойца пролетарской печати в деле поднятия культурно-политического уровня трудящихся Советского Союза, собрание редакционных работников и литературных сотрудников тридцати девяти журналов и газет по инициативе редакции журнала „Огонек“ постановило открыть сбор средств на постройку многомоторного агитационного самолета-гиганта „Максим Горький“. В комитет для руководства сбором средств и постройкой агитсамолета избраны товарищи Алкснис, Баранов, Мехлис…»

Лукин подошел к шифоньеру, выдернул из розетки динамик и, подхватив со стула видавший виды зеленый облупленный чайник, отправился на кухню. В пробивавшемся через окошко свете дня она казалась запущенной. Как в каждой коммуналке, в большом, выкрашенном грязно-розовой краской помещении стояло, по числу квартирантов, три стола, на двух из них красовалось по керосинке. Из носика крана в раковину тонкой струйкой лилась вода. Осмотрев с прищуром убогий интерьер, Лукин разжег ближайшую к окну керосинку, поставил на нее чайник. Через давно не мытое закопченное стекло ему были видны крыши соседних домов. За рекой, нависая над старыми постройками, серой громадой стоял недавно заселенный Дом правительства. В городском пейзаже Москвы он казался чем-то чужеродным и не вызывал у Лукина ничего, кроме раздражения. Неприятно было одно уж то, что он напоминал о разрушенном храме Христа Спасителя, на месте которого планировали построить четырехсотметровый, увенчанный скульптурой вождя Дворец Советов. Газеты писали, что работа над проектом уже ведется, и Дом правительства явится частью единого комплекса, призванного украсить центр столицы. «Слабое украшение», — подумал Лукин, еще раз оглядев серую прямоугольную махину, и вдруг почувствовал, что кто-то стоит у него за спиной. Делая вид, что продолжает изучать улицу, он настороженно прислушался, но в квартире все было тихо. Лукин обернулся. Отделенная от него пространством кухни, в дверном проеме стояла женщина. Свет окна освещал ее фигуру. Высокая, с гладкой, по моде, прической, выгодно подчеркивавшей красивую посадку головы, она была одета в короткий открытый халатик, плохо вязавшийся своей байковой застиранностью с черными фильдеперсовыми чулками и туфлями на каблуке. В правой руке женщина держала маленький пистолетик. Лукин знал такое оружие: крохотный дамский браунинг, наверняка посеребренный, с перламутровой инкрустацией рукоятки. Почти игрушка и была бы ею, если бы не стреляла. Между тем ствол пистолета смотрел ему в грудь, а повторяющиеся движения снизу вверх давали понять, что неплохо было бы поднять руки. Лукин так и сделал, не слишком, впрочем, торопясь. Будто поощряя его понятливость, женщина улыбнулась, вступив в кухню, привалилась спиной к грязно-розовой стене.

— Ну что, попался? — Голос ее с хрипотцой был глубок и красив. «Таким голосом, — подумал Лукин, — хорошо петь романсы под гитару». — Решил подкрепиться, прежде чем шманать квартирку? Конечно, что харчу зазря пропадать!

Она продолжала его рассматривать. Большие, с расширенными и какими-то растревоженными зрачками глаза задержались на его лице, скользнули по широкой груди и, отметив длинный белый шрам, остановились на добротных костюмных брюках и красивых кожаных полуботинках.

— Ну, что молчишь? Скажи что-нибудь в свое оправдание, прежде чем я сделаю в тебе дырку!

Лукин пожал плечами:

— Все это уже было… включая дырку. Впрочем, вы и сами видите, что по разряду домушников я не прохожу…

— Верно! — усмехнулась женщина. — Уж больно одет экзотически. Когда идут на дело, до пояса не раздеваются, не у доктора, — из кармана халатика она достала длинную тонкую папироску.

Лукин вдруг увидел, как медленно и неотвратимо указательный палец женщины потянул за курок пистолета. Дыхание перехватило, он не мог оторвать взгляда от черного дула. Раздался щелчок, из казенной части браунинга вырвалось пламя. Женщина прикурила, убрала зажигалку в карман.

— Можете опускать…

Лукин опустил руки, перевел дыхание.

— А если бы я был вооружен?

— Если бы да кабы… — Женщина поправила на груди халатик, жадно затянулась папироской. — Да и что терять-то? — Она подошла к Лукину, остановилась очень близко, посмотрела русалочьими глазами ему в глаза. — Что, скажите вы мне, терять? Эту помойку? — Она кивнула в сторону окна, презрительно скривила губы. От нее пахло вином и еще чем-то приторно-сладким. — Ладно, — махнула она рукой, — что говорить… Вы, я так понимаю, погостить к этим, к Телятиным? Уж больно не похожи на друзей нашего местного пролетария… — Она покачалась с носка на каблук, выпустила в потолок тоненькую струйку дыма. — Три года здесь живу, никогда не видела, чтобы к ним ходили гости.

Очень буднично и устало она отошла к керосинке, заученным движением вывернула фитили.

— А керосинка-то моя… Да нет, я ничего, пользуйтесь! У нас сейчас все принадлежит всем, даже я, — она попыталась улыбнуться, но гримаса получилась какая-то жалкая. — Можно даже сказать, что я и есть символ их говенного социализма, меня можно ставить на пьедестал. Я именно та наковальня, на которой куется валюта для Страны Советов. А эти все… — Она презрительно скривила губы. — Они отбирают у меня деньги и хотят со мной спать за бесплатно. Не выйдет. Нет, говорю я им, гоните доллары, и не мне, а на нужды тяжелой промышленности! Граждане, получая удовольствие, вы помогаете индустриализации страны трудового пролетариата! Впрочем, все они как один скряги и скоты… Но вам и в Фонд помощи голодающим Поволжья я готова без денег! Хотите?

Женщина распахнула полы халатика, демонстрируя Лукину маленькие торчащие груди.

— Ну, что же ты молчишь? Ты мне нравишься, я таких мужчин люблю. Можешь звать меня как все — Люси… — Она зевнула. — Хотя давай отложим до вечера, а то спать хочу — умираю. Ты ведь не торопишься?

Растирая яркую помаду, она устало провела рукой по лицу, покачиваясь, пошла с кухни. Лукин молча смотрел ей вслед.

Вернувшись в свою клетушку, он не спеша позавтракал, оделся, тщательно повязал галстук большим английским узлом, как на портретах Ильича. Найденной в гардеробе пролетария сапожной щеткой Лукин начистил до блеска полуботинки и, еще раз взглянув в растрескавшееся зеркало шифоньера, остался собою доволен.

После пропитанной пылью духоты коммуналки на улице дышалось легко и свободно. Сама же улица поразила его многолюдностью. Несмотря на разгар рабочего дня, по тротуару двигался поток людей, попадались круглоголовые просто одетые крестьяне, спешили с деловым, ответственным видом мужчины в сапогах и пиджаках, под которыми часто можно было увидеть белые, изукрашенные вышивкой косоворотки. Всеобщее внимание привлекал отголосок прошлого — извозчик-лихач, картинно, с козел, торговавшийся с дамой, на толстой шее которой лежала, играя серебристым мехом, пушистая лиса. Разглядывая не спеша это действо городской столичной жизни, Лукин с самым безразличным видом продефилировал до ближайшего угла и, завернув за него, принялся с интересом рассматривать витрину магазина скобяных товаров. За большим немытым стеклом на белой бумаге были разложены навесные замки, под каждым из которых в качестве естественного украшения лежал массивный ключ с тяжелой художественной бородкой. Лукину, как в зеркале, была видна вся улочка с ее прохожими и машинами, с подошедшим к остановке блестящим на солнце трамваем. Когда, дав предупредительный звонок, трамвай тронулся, Лукин сорвался с места и в следующее мгновение уже висел на подножке, улыбаясь толстой, нескрываемо добродушной кондукторше.