Автохтоны - Мария Галина Страница 40

– Нет! – отрезал Воробкевич.

Наверное, подумал он, это своего рода ритуал. Испытание. Каждодневное испытание.

– Вам уже сказали, что я давал заключение по Эрдели? – Воробкевич опустил штору, умостился в кресле, покивал сам себе. – Сказали ведь? Вейнбаум, этот старый сплетник. Я знаю, вы его наняли в качестве консультанта. Это вы зря. Он врет. И всегда врал.

– Знаете, ложь – это очень интересная штука, – сказал он, – ложь – это и есть человек. Его надежды, его страхи, его амбиции. Тогда как правда – это просто правда. Хотя вы правы, Вейнбаум, по-моему, врет просто из любви к искусству. Так что насчет заключения?

– Когда Марта попросила меня атрибутировать Эрдели… не меня лично, но найти специалиста… подтвердить… Она уверяла, что нашла его на чердаке особняка. Когда ей его наконец вернули в пользование. Особняк, в смысле. Возможно, так оно и было на самом деле, хотя Марта…

– Тоже любила приврать?

– Марта врала только с умыслом, – с достоинством сказал Воробкевич, – только ради дела. Но суть не в этом. Дело в том, что там было еще несколько работ. И я приобрел их у Марты. Вернее…

– Взяли как плату за услугу.

– Да. Это было честно. Я хочу сказать, – педантично поправился Воробкевич, – у Марты было тогда неважно с деньгами, а работы и правда были так, середнячок.

Официант принес кофе и бесшумно удалился. Он осторожно отхлебнул. Кофе был лучше, чем он ожидал, но и правда, зачем они туда кладут кардамон?

– Над вашей головой, – сказал Воробкевич.

– Вы продали это ресторации?

– Пожертвовал. Услуга за услугу. Понимаете, у меня пожизненная скидочная карта, приватный кабинет, когда понадобится, и…

– Хотите, угадаю? Датировано двадцатыми и подписано Баволем, так? Выглядит старше. Кракелюры.

– Если бы вы знали, как легко делаются кракелюры, – сказал Воробкевич.

– За что вы это выдали?

– За работу неизвестного мастера-масона восемнадцатого века.

– Что же тут масонского?

Черные волосы, черные глаза. При желании можно было усмотреть сходство с Яниной. При очень большом желании.

– Как что? – удивился Воробкевич. – А букет? Масонство уделяет большое внимание символике цветов. Почитайте Морамарко, что ли…

– Я почитаю, – сказал он терпеливо, – все-таки, если вкратце?

– Вкратце сие можно трактовать как Аллегорию, держащую в руках символы Мудрости, Силы и Красоты, – бойко пояснил Воробкевич. – Энотера, она же примула вечерняя, – эмблема молодости и, хм… оргиастических удовольствий, уравновешенная пассифлорой или кавалерской звездой, символизирующей усмиренные страсти и искупление, также витекс священный или авраамово дерево, символ целомудрия и добродетели, также мужской силы. Но ведь ничего особенного, верно?

– Ну, вообще-то так бывает. Человек начинает как копиист, а потом находит свою фишку. Для этого совершенно необязательно сходить с ума.

Он глянул на массивные, наверное тоже масонские часы на стене. На серебряном циферблате испускало золотые лучи восходящее солнце. Самое время навестить Юзефа. Он вспомнил роскошные золотисто-алые тона чечевичной похлебки, острый запах зелени, чеснока и лимона и сглотнул слюну… красное это, красное дай мне!

– Знаете, я, пожалуй, пойду. Пообедаю у Юзефа.

– Конечно, – сказал Воробкевич с облегчением. – Там, по крайней мере, кормят.

– Только последний вопрос – мне тут намекнули, что с могилой Валевской были какие-то проблемы. Вроде ее осквернили.

– Ну да, – удивился Воробкевич. – Все это знают. Ее выкрал этот молодой композитор. Как же его… Ковач! Говорили, он похитил ее, ну, чтобы… быть с ней вместе в последний раз. – Воробкевич стеснительно пошевелил носом. – Еще ходили слухи, что он в прощальном порыве сунул ей в гроб какой-то манускрипт. Нотную запись…

– А потом спохватился и решил забрать? Обычно из этого ничего хорошего не выходит. А почему этого нет в путеводителях? Очень ведь выигрышный сюжет.

– Марта была определенно против, – сказал Воробкевич. – Могила великой певицы – место, куда можно пойти поклониться. А распускать всякие слухи… сплетни…

Воробкевич сцепил пухлые пальчики, расцепил. Склонил голову набок, словно прислушиваясь.

– Теперь, наверное, можно, – сказал Воробкевич и улыбнулся.

* * *

– Сегодня нет спектакля.

– Я знаю.

– Тогда что вам надо?

Дверь служебного входа приоткрылась. На него пахнуло сырыми тряпками, застоявшимся табаком, и еще каким-то неприятным мужским лосьоном, острым, с мускусной отдушкой.

Где-то там, в глубине, была уютная каморка, и столик, прикрытый исцарапанной клеенкой, и вечерняя газета, и чай в подстаканнике, и кипятильник, и койка, застеленная старым шерстяным одеялом. Не может быть, чтобы такой каморки не было. Просто в нее плотно прикрыта дверь. Потому так темно.

– У вас работает такая уборщица – Корш? Нина Корш?

Почему он сказал – Нина? Ее могут звать как угодно.

– Никакой Нины у нас нет.

– А! Вспомнил! Пална. Пална, так вы ее называли. Она еще поет хорошо.

– Пална? Поет? Да она еле-еле разговаривает! У нее вся морда перекошена, – жизнерадостно сказал вахтер. – А зачем она вам, сударь? Неужто понравилась? Как бы это сказать… пленила красотою… Кто-ооо может сравниться с Матильдой моей!

У вахтера был неплохой сочный голос, а лица не видно. Глаза поблескивали во мраке.

Он терпеть не мог эту арию Водемона.

– А как ее фамилия? Корш?

– Откуда я знаю? Зачем мне ее фамилия? Я что, в загс ее вести собрался? – Вахтер утробно хохотнул. – Хотите зайти? Поискать ее?

Театр был темен, как… как склеп. Театральность располагает к избитым сравнениям. И там эта Корш, в темноте шаркает, шаркает, шаркает шваброй.

– А то заходите. Чайку попьем. У нас тут скучновато ночами. Призраки, конечно, это неплохо, но чаю с ними не попьешь.

Значит, и правда есть стакан, и подстаканник, и чайная ложка… И кушетка, и столик с клеенкой.

– Тут есть призраки?

– А как же! В каждом театре есть призраки. Например, старая Валевская. Выходит на сцену вся такая в белом и с алым пятном на груди. И поет. Только бесшумно поет, ничего не слышно. А потом спускается в зал, ходит между пустыми рядами и ищет убийцу. Хотите посмотреть? Нет? И правильно, сударь! Этой лучше не попадаться. Другие-то поспокойней, а эта опасная. Пална ее однажды увидела, вот и рехнулась. Валевская протянула свою холодную руку, вот так…

Из темной дверной щели выбросилась рука вахтера, стремительная, как щупальце, и тут же втянулась обратно. Он машинально отпрянул.