Весна - Павел Пепперштейн

И вот пришла весна, и зазвучали,

Как лед о паперть, птичьи голоса.

В алмазах перепончатого наста

(Что словно ювелирный нетопырь

Связал бесформенные земляные комья

В одну гигантскую святую диадему)

Образовались ломкие окошки

И подтекания. И истончился сон.

Сугробы охнули, как охает старик,

Которого ногами бьют подростки

В зеленой подворотне. Номер первый,

Тот ослепительный огромный чемпион,

Который ежеутренне справляет

На небесах свой искренний триумф,

Стал жаркие лучи бросать на землю.

Еще недавно эти же лучи

Так деликатно в белый снег ложились,

Не повреждая белизны стеклянной,

Лишь украшая синими тенями

И искрами слепящими ее…

А что теперь? Осунулись снега.

Все посерело, потекло, просело.

В туннелях вздрогнули парчовые кроты

И пробудились вдруг от мрака снов

К другому мраку — жизни и труда.

В ходы земли проникла талая вода,

Засуетились мыши. Номер первый

В их глазках-бусинках зажег простые блики.

И крестик вздрогнул. Вздрогнул и ожил.

Стряхнул с металла негу зимних снов.

Что снится крестикам нательным

Во время зимней спячки? Тело.

Ключица женская, обтянутая нежной

Полупрозрачной кожей. Легкий жар.

Задумчивая шея, грудь, цепочка…

И, может быть, любовной страстной ночи

Безумие, которому он был

Свидетелем случайным, непричастным,

Затерянным меж двух горячих тел,

Блуждающим по их нагим изгибам —

Бесстрастный странник по ландшафтам страсти,

Случайный посетитель жарких ртов,

Открытых в ожиданье поцелуя…

Теперь тепло земли, тепло весны,

Простор полей и звон ручьев весенних

Сменили жар людских огромных тел.

Побеги, корни, зерна — все ожило.

Мир роста развернулся под землей —

Растут и вверх и вниз, внутрь и вовне растут,

Растут сквозь все и даже сквозь себя

В экстазе торопливо прорастают.

И крестик вышел на поверхность. Свет.

Самостоятельность. Движенье. Ножки тонкие

Вместо тюремной ласковой цепочки

Как знак свободы новой отрасли.

Он побежал. Бежит. И все быстрее.

Мелькают мимо трупы колосков,

Могилы воскресающей травы…

И все быстрее. Сладкий ветер.

О сладость ветра! Сладость ветра!

Свободной скорости святое упоенье!

Быстрей! Быстрей! Быстрей! Быстрей!

Они бегут. Их много. И мелькают ножки.

Они бегут и на бегу сверкают.

Все — крестики. Порвавшие цепочки,

Сбежавшие с капризных, теплых тел,

Прошедшие сквозь лед, навоз и уголь,

Сквозь нефть и ртуть, сквозь воск и древесину,

Сквозь мед, отбросы, шерсть и кокаин,

Сквозь алюминий, сквозь ковры и сало…

Теперь лишь бег, смех и сухие тропы.

Свобода! И любовь к свободе!

Огромный мир бескрайности своей

Уж не скрывает — он устал скрывать бескрайность.

Свобода! И любовь к свободе!

Я так люблю тебя, как оранжевый флажок

Свою железную дорогу любит.

Не знаю точно о флажке. Быть может,

Что он не любит никого. Но я

Люблю тебя так сильно, что флажки,

Дороги, рельсы, поезда, сторожки,

Ремонтники в оранжевых жилетах,

А также море, лодки, корабли —

Все это под давлением любви

В одну секунду может сжаться

В один гранитный шарик, что тебе

Я подарить смогу.

…СВОБОДА! И ЛЮБОВЬ К СВОБОДЕ!..

Возмущенно-снисходительный куб

Кто позволил людям, этим наглым тварям, хватать других существ, бесцеремонно вмешиваться в их дела, пожирать их, убивать, калечить, срать везде, все заполнять грязью и ядом?

Говорят, это позволил Бог. Но это люди так говорят. Так и быть, поверю, если подтвердит хоть один нечеловек: муравей, камень, ветерок, щель, зерно, водопад, газ, слон или кусок льда.

…ХОТЬ ОДИН НЕЧЕЛОВЕК…

Конечно, среди людей есть приятные, особенно некоторые девушки и дети, а также просветленные старушки и старички. За этих людям можно многое простить. Но все же, в целом, люди — это остервенелая, самодовольная, на всю голову ебнутая и охуевшая от жадности и зависти публика! Нагло порождают все новых себе подобных да еще гордятся этим, словно это доброе дело! И так уже заполонили всю планету, так что уткам и персикам, как говорится, скоро негде будет ни вздохнуть, ни пернуть!

А, с другой стороны, как-то глупо злиться на людей. Взглянешь, бывало, сквозь экран в лицо какого-нибудь из самых страшных — например военного преступника, диктатора или серийного убийцы — и в лице этом вдруг мелькнет неожиданная детская растерянность, или сухость щепки, или хрупкая подвешенность елочной игрушки… Расхохочешься да и перестанешь злиться на них.

Так думал один колоссальных размеров алмазный куб, которого, за ход его мыслей и нестойкость его гнева, прозвали «возмущенно-снисходительным». И что делает этот куб? Танцует себе свой кубический танец в центре некоей свежей пустоты. Блаженствует в своих сверканиях и переливах: то рассердится, то подобреет.

Бизвер

Бизвер был жестокого вида фатоморганин, с головой, чья форма и величина напоминали электрическую лампочку. Личико ему выпало эмбрионоподобное, но крайне порочное и злое, тело огромное, очень влажное, твердое, белое, напоминающее ожившую статую из мокрого мрамора. Он носил рубашку из собственной кожи, постоянно смачиваемую с изнанки его телесными соками. Прошло время большеголовых, злобных существ: Бизвер и его сородичи обладали крошечными головками при огромных телах. Объем мозга им заменяла так называемая «зеленая игла». Когда Бизвер думал, игла, словно антенна, выдвигалась из его головы, из любой ее точки. Угол наклона иглы и ее направление зависели от того, о чем и как он в этот момент думал.