Жизнь №8, или Охота на Президентов - Юрий Петухов Страница 40

— Понял! — закричал я. Это было гениально. На следующее утро нескончаемая колонна лимузинов вытянулась по Долларовке… Бояре и выборные от народа ехали на поклон к царю-батюшке. В третьем лимузине, длинном и перламутровом, сидели мы с Кешей.

Мероприятие было ответственное, имело государственное значение. И потому поклонную колонну пропускали с почётом. Гибэдэдэшники с красными дедморозов-скими носами лихо отдавали нам честь. Народонаселение по краям дороги ликовало и смеялось, размахивало еловыми лапами и пело: «многая лета! мно-о-огая лета-а!»

В ворота заповедной президенции всех, конечно, не пустили. Но первые десять лимузинов прошмыгнули. В том числе и наш. Похмельные полканы из охранки обыскали, прощупали, прозвонили — оружия, бомб и стинге-ров не нашли. Мне Кеша ещё по дороге сказал: «Со стволами лучше не соваться, враз заметут!» А на мой недоуменный взгляд мрачно ответил: «Я его вот этими удавлю!» Он показал мне свои белые и ухоженные аристокра-тическо-бандитские руки в перстнях и «роллексах». Нацеплял он всю эту мишуру, только когда приходилось идти в бомонд. В нашем бомонде без мишуры человека не узнавали и не принимали (ни по одёжке, ни по уму).

К парадному крыльцу народные посланники шли гурьбой, боясь отстать и остаться незамеченными: были тут и депутаты, и министры, и олигархи, и сенаторствующая братия, и просто братва, и шоу-звёзды, топ-модели, и ток-ведущие, и лауреат Жуванейтский, и один случайно затесавшийся в этот бомонд писатель-человеконенавистник. Бомондовцы узнавали меня, но не здоровались, сразу скукоживались и норовили извернуться, ускользнуть от взгляда — им нью-гоголи явно не нравились. А мне было на них плевать. Я не собирался описывать их «мёртвые души». Я шёл на дело. И шёл достаточно смело… зная, что Кеша возьмёт на себя главное, а мне останется только зафиксировать для истории историческое событие. Лично я пачкать свои руки, пусть и не столь аристократичные и белые, как у некоторых, о всякую сволочь (в пушкинском понимании этого слова) не собирался.

Восторженный рокот прокатился над элитарными головами бомонда, когда резные двери вальяжно распахнулись… и величавого старца вынесли наружу.

Разношерстная, но единая в своём чистом порыве полупочтеннейшая знать попадала на колени. И протянула взыскующие длани к всенародно избранному отцу демократии. Горячие неподдельные слезы полились из десятков чистых и ясных глаз. Всё замерло и засияло округ.

— Дарагие рассияне… — начал было старик Ухуельцин.

И обмяк. Не договорил. Он был смертельно усталым после очередной работы над документами. Все знали, что старик совсем не щадил себя. Он работал наизнос, во имя народонаселения, во имя молодой Россиянии, во имя статуи свободы, которая являлась ему во снах и грозила факелом… И хотя перешпунтированные врачами-вредителями жилы, сосуды и селезёнки избранника бурно пульсировали в такт его горячему сердцу, железное здоровье несгибаемого борца с привилегиями держалось исключительно на единой, запрещённой к употреблению теми же злобными вредителями, панацее. Запретили? — ревел он бывало эдаким Пьером Безуховым. — Кому? Ме-не-е?! Первому президентию-ю! Апостолу перекройки! Творцу реформ! Не-ет! Не выйдет!!! Свободу не задушишь грязными руками в белых халатах!»

Не родилась на свет ещё та итицкая сила, что посмела бы чего-то там запрещать пламенному борцу с тоталитаризьмом и шовинизьмом, не родилась… и не родится.

Да, старик Ухуельцин, как и всегда к началу очередного рабочего (или нерабочего, учитывая Новый год), дня был вдрызг, влоскутину, вдребезину пьян. Волны духовитого перегара, исходившего от него, валили с колен народных представителей, вразнобой моливших «отца родного» не покидать осиротевшую паству и не бросать несчастную Россиянию на произвол окопавшихся красно-коричневых национал-патриотов и прочих гадов.

— Не оставь сиротами! — солидно гнусавили олигархи.

— На тебя единого уповаем! — козлила интеллигенция.

— Папа, не шухери! — рыдала чувствительная братва.

— Да! Да! Нет! Да-а-а! — истошно скандировали звёзды шоубизнеса, стуча в бубны и тамбурины.

— Ой-ёй-ёй!!! — выли министры.

— Уй-юй-юй! — ныли депутаты.

— Ай-ай-яй-яйяяяя!!! — голосили с мигрантским акцентом землячества и меньшинства. — Ай-яй-яй-я-я-я-я, убили негра, убили, били, или… ай-яй-яй-яяя-яй-яй, суки, замочили… замочили, папа!

Вся земля россиянская стонала и плакала, простёрши руки к небесам… Но глух был к её мольбам усталый царь.

Четыре крутобоких и крепкозадых охранника держали державного старика на руках. Ещё четверо с пулемётами наперевес стояли у дверей. Семеро с гранатомётами лежали за дверьми. По обе стороны от парадного крыльца в полной боевой готовности сидели на корточках шесть сотен верных бойцов, готовых тут же умереть за гаранта конституционных свобод. А по бесконечному фасаду дворца-президенции тут и там роились батальоны, полки и дивизии «витязей», «вымпелов», «альф», «бет», «гамм», «омег», омонов, омбздонов, собров, мобров и убопров. Где-то внутри бездонно-бескрайней президенции таились неисчислимые тысячи личных коммандосов президентия, присланных на его защиту из самой Заокеании.

Необъятна и могуча была вся президентская рать. Я с сомнением поглядел на Кешу. Он подмигнул, мол, поглядим ещё. И пошатываясь, пьяненькой походкой поплёлся к ступеням. В руках его был свиток челобитной. А в свитке…

Тысячи стволов тут же нацелились в Кешу. Всё напряглось и окостенело. Зыстыли каменные небеса. И оглохли поля. И тут старик Ухуельцин приоткрыл один глаз. Глаз был мутный, красный и бессмысленный. Но этим мутным глазом матёрый старец разглядел, что лежало в свитке… Он приподнял голову, отпихнул крутозадых. Встал на свои две. Качнулся. Мотыльнулся и… И полетел бы с крыльца, но Кеша успел вовремя. Он подхватил гаранта, прижал к его сердцу челобитную с завёрнутой в неё бутылкой. И шепнул в ухо государственному старику:

— Третий нужен!

Все знали, что старик не пьёт с утра один. Суевер! Корявый палец долго блуждал над толпой, пока не упёрся в меня. Водил вельможным ухуельцинским пальцем податель свитка-челобитной.

— Вот! — сказал наконец гарант, облобызав Кешу. — Вот он меня понимает, понимашь! А вы… сволочи! Вы с чем пришли? Пошто-о?! Тьфу!

Он потянул Кешу и меня куда-то в глубь президенции. Но на ходу обернулся, погрозил пальцем бомонду. Топнул ногой, плюнул, растёр, выматерился…

— Прочь! Прочь иуды! — закричал он, трезвея. Деловитая охранка начала выпихивать и выталкивать взашей особо важных VIP-персон, не особо и церемонясь, по принципу: незванный гость хуже татарина. Хотя разобраться, кто хуже кого, было непросто — татар тут собралось немеряно: и среди гостей, и среди охраны; не говоря уже о хохлах, армянах, евреях, мордве, корейцах, якутах, тунгусах и, главное, о русских, об этих невозможных русских, которых вообще никуда не приглашали. О-о-о… Вслед русским плевались и шикали все.

Старик Ухуельцин уволок нас в какой-то полутёмный клозет. Заперся. Дрожа и тревожась.