Холодная гора - Чарльз Фрейзер Страница 40

Вскоре путник показался из-за поворота. Он шел с непокрытой головой и был одет в длинный серый сюртук с развевающимися фалдами, за плечами у него висел тяжелый кожаный ранец, в руках он держал посох размером с его рост. Он шел, опустив голову, опираясь на посох при каждом шаге, словно монах нищенствующего ордена во время оно. Когда путник приблизился, стало видно, что лицо у него избито и все в синяках различных оттенков желтого и зеленого. На губе виднелась уже покрывшаяся коркой ссадина, и он выглядел так, словно у него была заячья губа. Не белом черепе, сплошь испещренном длинными зажившими ссадинами, торчали пучки белокурых волос. Он был так худ и тонок в поясе, что верх его бридж был собран большими складками и подпоясан обрезком веревки. Когда путник поднял голубые глаза, оторвав их от дороги под ногами, Инман сразу узнал в нем, несмотря на синяки и ссадины, священника. Инман поднялся из-за ствола и позвал:

— Эй, ты!

Священник остановился и уставился на него.

— Слава Богу, — сказал он. — Вот человек, которого я ищу.

Инман вытащил нож и, держа его в опущенной руке лезвием вниз, сказал:

— Ты ищешь меня, чтобы отомстить, а я даже не хочу тратить на тебя патрон. Я завалю тебя прямо здесь.

— Нет, что ты. Я имею в виду, что искал тебя, чтобы поблагодарить. Ты спас меня от смертного греха.

— Ты проделал весь этот путь в надежде сказать это?

— Нет, я путешествую. Пилигрим, как и ты. Хотя, может быть, я ошибаюсь, так как не все, кто странствует, пилигримы. В любом случае, куда ты направляешься?

Инман оглядел священника.

— Что у тебя с лицом? — спросил он.

— Когда меня обнаружили, после того как ты ушел, и когда прочитали записку, несколько прихожан во главе с нашим дьяконом Джонстоном развязали меня и устроили хорошую взбучку. Они побросали мою одежду в реку, обкорнали мне волосы ножами, думаю, сбитые с толку какой-то частью истории о Самсоне и Далиле. Потом они отказались дать мне хотя бы час на сборы. Они держали меня за руки, и та женщина, на которой я должен был жениться, пришла и плюнула мне в лицо и поблагодарила Всевышнего за то, что она не стала миссис Визи. На мне не было даже лоскутка, я вынужден был прикрывать стыд руками. Мне сказали, чтобы я убирался из города, иначе они повесят меня нагишом на церковной колокольне. И это было бы к лучшему. Я бы в любом случае не смог там жить.

— Да уж, представляю, что не смог бы, — сказал Инман. — А что с другой женщиной?

— А, Лаура Фостер, — сказал Визи. — Они выволокли ее из дома и заставили рассказать о том, что она знает, но ей было и двух слов не связать. Когда станет ясно, что она в положении, ее отлучат от Церкви на некоторое время. Скажем, на год. Она станет предметом сплетен. Через два или три года ее отдадут какому-нибудь старому холостяку, который согласится воспитывать незаконнорожденного ребенка, пока какая-нибудь порядочная женщина не даст согласие выйти за него замуж. Лаура забудет все лучшее, что было между нами, а что до меня, то я уже выбросил из головы и ее, и свое несчастное обручение.

— Я все еще не уверен, что поступил правильно, оставив тебя жить, — сказал Инман.

Не говоря больше ни слова, он сунул нож в ножны и зашагал по дороге. Но священник бросился за ним и пристроился рядом.

— Поскольку ты, по-видимому, идешь на запад, я просто пойду вместе с тобой, если ты не возражаешь, — сказал он.

— Как раз возражаю, — ответил Инман, думая про себя, что лучше идти одному, чем с дураком в товарищах.

Он замахнулся, словно бы для того, чтобы ударить священника, но тот не побежал и даже не поднял палку, чтобы защититься. Более того, он втянул голову в плечи и наклонился, чтобы принять удар, как испуганная собака, так что Инман сдержался и не ударил. Он решил, что, поскольку не находит в себе воли прогнать этого человека, он просто пойдет дальше и посмотрит, что из этого выйдет.

Визи следовал за Инманом, болтая без умолку, очевидно предполагая, что приобрел в лице Инмана сторонника. Священник, казалось, задался целью освободиться от всех воспоминаний о своей прежней жизни, выложив их Инману. Он стремился поделиться каждым своим неверным шагом, — а судя по тому, что он рассказал, сделал он их немало. Он был плохим священником — это было ясно даже ему.

— Я выказывал величайшую неспособность к любой работе, кроме проповедничества, — признался он. — Но тут я блистал. Я спас больше душ, чем пальцев у тебя на руках и ногах. Но теперь я отрекаюсь от этого и собираюсь в Техас, там я начну новую жизнь.

— Многие этого хотят.

— Есть место в Книге Судей, где говорится о тех временах, когда в Израиле не было закона и каждый человек делал то, что сам считал правильным. Я хочу начать то же самое в Техасе. Это земля свободы.

— Это сказка, которую рассказывают детям, — сказал Инман. — Что ты собираешься там делать, завести ферму?

— Нет, вряд ли, у меня нет желания копаться в земле. Я еще не решил, что мне подходит. Короче говоря, я могу просто пойти и потребовать себе кусок земли размером в округ и пасти на ней скот до тех пор, пока стадо не вырастет большим настолько, что можно будет ходить по их спинам весь день, не касаясь ногами земли.

— А как ты представляешь себе покупку первых быка и коровы?

— Вот так.

Визи вытащил из-под полы сюртука большой кольт с длинным стволом — армейский револьвер, который он прихватил, уходя из города.

— Мне бы потренироваться, и я бы мог стать выдающимся стрелком, — сказал он.

— Откуда он у тебя? — спросил Инман.

— Жена старика Джонстона узнала, что произошло, и сжалилась надо мной. Она видела, как я прятался в кустах, и крикнула мне из окна, чтобы я подошел, а когда она ушла в спальню, чтобы вынести мне этот скверный костюм, который сейчас на мне, я заметил револьвер на кухонном столе. Я потянулся через окно, взял его, бросил в траву и затем, одевшись, поднял и прихватил с собой.

Он был доволен собой, как мальчишка, который стащил с подоконника пирог, поставленный остывать.

— Вот так мне и пришла в голову идея стать стрелком, — продолжал он. — Такие вещи приходят в голову сами собой.

Он держал кольт перед собой, глядя на него так, будто ожидал в блеске его барабана увидеть будущее.

Этот дневной переход был самым удачным, так как Инман и Визи, пройдя совсем немного, наткнулись на брошенный дом в глубине дубовой рощи. Дверь была открыта, окна разбиты, и двор зарос коровяком, лопухами и индейским табаком. Вокруг дома повсюду стояли пчелиные ульи. Одни в колодах, сделанных из части пустотелого яйцевидного эвкалипта; со всех сторон в них были просверлены отверстия. Другие из соломы, серой, как на старой крыше, которые уже начинали размягчаться и разрушаться сверху Однако, несмотря на заброшенность, пчел было много, они гудели в солнечном свете, прилетая и улетая.