Московское наречие - Александр Дорофеев Страница 40

Оставив в стороне Лувр, не желая терять время на живописное искусство, на которое и в альбомах предостаточно нагляделся, Туз шагал к Красной мельнице.

Голых девушек тоже повидал, да только вблизи, вплотную. Но одно дело работа над камерной картиной в тесной мастерской и совсем другое – монументальная роспись площадной, к примеру, стены. Хотелось посмотреть издали, из зрительного зала, когда простое скидывание одежды переходит из области чисто половой в изобразительную. К тому же в подобающей обстановке легче взять какую-нибудь Бастилию без долгого штурма. А на улице не решался подойти к златокудрым созданиям. Как и указывал Гия, все они выглядели невероятно честными и занятыми, но, хрен знает, падшие или нет? Может, вовсе и не прикидываются…

Миновал галереи Лафайет и от церкви Святой Троицы поднялся по улице Пигаль до одноименной площади, а затем свернул на бульвар Клиши. Мулен Руж напомнил фасадом ресторан средней руки. Наверное, за минувшие годы немало тут было муки перемолото. Но теперь мигающие красными огнями мельничные крылья не крутились и выглядели затрапезно, без размаха.

Слово «момент», известно, происходит от «мовимьенто», движение. То есть каждый миг – движение. А если его нет, то разве скажешь: – «остановись, мгновение, ты прекрасно»? Так, путано размышляя, Туз подошел к кассам. Однако цены действительно не знали покоя и выросли в сто раз. Спектакль и полбутылки шампанского стоили тысячу франков! Особенно эти полбутылки оскорбили Туза. Поняв, что здесь навряд ли получит что-либо сполна, двинулся дальше по бульвару.

Прошел кабаре «Проворный кролик», хотя название и привлекало, миновал «Жардиньерку». А в «Жемчужную раковину» его завлек зазывала по имени Лялянг, из тех, кого век назад называли «маль блан», то есть плохой белый, а точнее – негр. Им платят половину из потраченного гостем, так что стараются изо всех сил, выказывая почтение и дружелюбность. Туз не раз уже наплевал на мудрые советы старика Гии. Не насторожил его даже отложной воротничок типа «апаш» на рубашке Лялянга.

«Запретный Париж! Сексуальный акт вживую! Комплето и реаль! – болтал тот примерно на таком же французском, как и Туз, отчего они хорошо понимали друг друга. – Сэнкэнт фран! Сэ гратью!» «Действительно, даром», – прикинул Туз. Деньги он оставил в отеле, схоронив под ковриком, а взял с собой сто франков, которых должно было хватить для умеренной потехи. Вот за пятьдесят и раскрылась «Жемчужная раковина».

В небольшом зале перед сценой в форме ракушки восседало американское, кажется, семейство – дедушка, бабушка и два малолетних внука, приведенные специально для эротического обучения. Наверное, купили познавательный тур, означенный в буклетах отелей тремя херами, то есть иксами. Но ожидали начала с таким видом, будто пришли на «Синюю птицу» или «Трех толстяков» в филиал Художественного. Бабушка живо напомнила Тузу театралку Джуди на чеховской койке, хотя компания в целом ему не приглянулась.

Лялянг провел в полутемную комнатенку, где усадил в глубокое ракушечное кресло, вылезти из которого без посторонней помощи уже не представлялось возможным.

Не успел Туз оглядеться, как возникли две голые, но мнимые француженки, потому что даже в сумерках была различима монгольская синева у крестцов – вылитые Хуха с Жупаной. И это бы куда ни шло, да никакого, увы, дразнящего раздевания на расстоянии. Все прелести предъявлены, как паспорта, – без разговоров, под нос. Уселись на колени, стеснив, нащупывая возбуждающие точки, и принялись угощать шампанским, а больше сами хлестали, что озаботило Туза.

Едва пригубив, он объяснил, что в общем удовлетворен и хотел бы откланяться. Никто и не возражал. Монголки растворились в портьерах, и появился Лялянг со счетом на подносике. Туз было подумал, что все это в тугриках. Сполна испытал все банные ощущения, обещанные Гией, – обдало горячим паром и сразу ледяной душ.

«Рэпэтэ», – попросил он, чуя приступ куриной слепоты. И Лялянг бесстрастно подтвердил сумму, измеряемую многими милями. Ни о какой Мексике уже и думать не стоило. Да, так бесславно закончить путь в борделе, не получив ни на грош удовольствия!

Уже перепутались все разученные выражения. Смог только горестно сообщить, что его тошнит: «Же маль о кер!»

На Лялянга это не произвело впечатления. Он лишь отошел на два шага и включил слепящую лампу, какие используют при допросах в полиции. От его дружеской говорливости и следа не осталось. Без лишних слов обыскал Туза, выложив на столик все, что было в карманах, вплоть до венесуэльского «боливара», не принятого в Варшаве.

«Париж – рай для женщин и ад для лошадей, – пришла на ум поговорка, легко теперь продолженная. – А для меня чистилище! Эх, револьвер был бы кстати!»

Туз не знал, что делать. Не попросить ли жалобную книгу – мол, вместо француженок подсунули азиаток. Да может статься, они коренные парижанки в пятом поколении, а его обвинят в разжигании розни, нацизме и антимонголизме. Отчаявшись, потребовал по старой отечественной привычке директора или хотя бы заведующего.

«Патрон?» – грозно переспросил Лялянг. Стало понятно, что он типичный апаш, запросто всадит ради молодечества нож под ребро или стрельнет из кармана. Силясь выбраться из кресла, Туз вспомнил, что говорил когда-то Достоевский о Париже: «Здесь можно быть несчастным и не страдать». И от себя добавил: «А можно пострадать, будучи вполне счастливым!»

О, предупреждал мудрый старик Гия, – «иностранец без денег в Париже – человек вне закона. При малейшем неосторожном шаге его безжалостно хватают, судят, сажают в тюрьму, а затем высылают на ближайшую границу». Да пусть так, лучше сдаться властям, чем терпеть от какого-то Лялянга. Или пойти попросить взаймы у Джуди? Но вряд ли узнает, а и узнает, так не даст! Похоже, куриная слепота затронула и сознание Туза.