Московское наречие - Александр Дорофеев Страница 39

По стопам Колумба не удалось. Путь оказался куда более витиеватым. Сеньор Трефо тоже, скотина, сэкономил. Лететь предстояло чартерным рейсом из Амстердама. Оттуда в мексиканский штат Оахака постоянно отправлялись большие отряды охотников до грибов пейоте, прославленных Кастанедой.

Из-за стесненности в средствах, сожалея, что продешевил с семенем, Туз поехал в Амстердам на автобусе через Францию и Бельгию с остановкой в Париже.

Просветленный Будда, знавший свою участь наперед, скучал под ногами, в багажном отделении, среди легкомысленных чемоданов и сумок.

Глядеть на ухоженные поля и домики быстро надоело. Дымящийся мусор отечества куда как разнообразней. Туз вспомнил о путеводителе, который прихватил из дому, сам удивляясь тогда, зачем. Это был небольшой томик, обернутый по давней бабушкиной привычке в белую чертежную бумагу с надписью красным карандашом: «Париж. Путеводитель. Гия». Последний, вероятно, автор. Похоже, сам француз.

Раскрыв книгу, Туз сообразил, что задержался во времени почти на сто лет – речь шла о Париже начала двадцатого века. Да у русского человека вечный трепет перед этим городом.

«Столица мира! – подтвердил старик Гия. – Здесь вы окружены беспрерывной цепью соблазнов. Это базар, где все продается и все можно купить, вплоть до людского расположения. Ни в каком другом месте деньги не имеют такой силы. Быть в этом городе без денег – значит видеть его лишь с одной стороны и покинуть неудовлетворенным. Небогатых иностранцев, в том числе русских, которые, как правило, бедны, встречают не только равнодушно, но прямо холодно»…

К себе это Туз никак не хотел отнести. Вообще ему претило мирское деление на бедных и богатых. Бедности никогда не чувствовал, зато богатым бывал часто, с трешкой в кармане. Эти состояния не зависят напрямую от количества денег, хотя удобнее, конечно, когда их больше, – пощупал согревавшие грудь увесистые испанские песо.

Финансам Гия уделил много места, сообщив, что в Париже ходят деньги многих стран, даже российские серебряные пятирублевки чеканки 1889 года, а билет из Москвы и обратно в третьем классе пассажирского поезда стоит двадцать шесть рублей. «Надо же, как страна обесценилась! – поразился Туз. – И, верно, не одна Россия. Если на день в Париже хватало двадцати франков, а за скромный номер в отеле достаточно было пяти, то теперь, пожалуй, все надо множить на прошедшую сотню лет», – прикинул, будто провидец.

А Гия со знанием дела уже рассказывал о бане, называя ее русской.

«Посетитель вводится в залу горячего воздуха с температурой 65 градусов. Побыв минут двадцать, что вполне достаточно, чтобы дать телу хорошенько вспотеть, переходит в другое помещение с температурой 50 градусов и здесь на горячем мраморном столе подвергается мытью с мылом и массажу. Потом душ – горячий, затем студеный. Купание в бассейне. И наконец, раздевальня, где производится умелое растирание тела, чтобы восстановить правильное кровообращение. Отдохнув, посетитель может одеваться и уходить»…

«Эх, в Испании не довелось, так хоть во Франции помоюсь», – подумал Туз, представив попутно этого вводимого и всему подвергаемого посетителя в образе самого старика Гии, бледного и хилого, несмотря на распаренность, как неодушевленный обмылок.

Однако после бани тот натурально перешел к бабам, да сразу окатил ледяной водой: «Семейные добродетели у парижанок незыблемы! При всем своем внешнем кокетстве, когда вполне приличные дамы не выйдут из дома, не подрумянив губ, они, прежде всего, строгие матери и верные жены. Не проходя гимназий или высших курсов, так умеют держать себя, одеться и поговорить, что собеседник забывает обо всех внутренних аксессуарах и поддается обаянию, секрет которого таится в самой интонации их говора»…

Старик стелил мягко, без грубых нападок, отмечая достоинства, но в целом умудрялся создать дрянное впечатление. Ни с того ни с сего захаял парижанок в смысле умственного развития и кругозора. Стало ясно, что Гия, конечно, не француз, а русский умник, возможно, даже женского пола. Кто еще будет так распинаться о духовной нищете?

И о Мулен Руже не сказал доброго слова, за исключением цены на билет, не превышавшей десяти франков. Заметил с постной гримасой, что в спектаклях главную роль играет женщина во всех видах – одетая, переодетая и совсем раздетая. Вокруг вас, остерегал, будет множество дам легкого поведения, но воздержитесь от знакомств, поскольку есть риск быть обокраденным или вознагражденным неприятными сувенирами.

«Говорил бы прямо, какими именно, – негодовал Туз. – Вот старый хрыч!» Судя по всему, скупердяй и брюзга, опасавшийся всего на свете, кроме бани. В театрах ему хорошо видно только из первых рядов кресел, которые, впрочем, дороги, узки, тесны, и то, если перед вами не сидит дама в шляпе. В Люксембургском саду являются вечерами мертвецы и призраки, вылезающие из старинных каменоломен. У всех извозчиков заслуженная слава больших грубиянов. Не приведи Господи обозвать полицейского коровой, хотя бы он таковым и являлся, – хлопот не оберешься! Особенно пугал апашами – одичалыми уличными типами, сутенерами с ножами и револьверами, способными всадить ради удали нож первому встречному, не обратившему внимания на предложение проститутки.

Своей осмотрительностью, буржуазной сдержанностью и антигаллицизмом наставник Гия очень раздражил Туза – едва удержался, чтобы не порвать обложку. Интересно, какие в ту пору были отношения между двумя странами? Вроде бы союзнические, а этот – туда нельзя, сюда не рекомендую! Какой-то полупроводник – все туалеты у него на запорах…

Остаток пути Туз разучивал полезные выражения вроде «Сколько должен заплатить? Сколько за час? Где выход?» На письме-то их слова схожи с испанскими, но произносятся абы как, шаляй-валяй. Ну, не свинство ли это – выговаривать две буквы из семи? Французы будто нарочно поплевывают на алфавит, чтобы приезжие ничего не понимали. Попахивает, конечно, великодержавным шовинизмом!

Остановился Туз в самом центре Парижа у подножия горы мучеников, холма Монмартр, в отеле «Астон». Звучало на широкую ногу, но выглядело невероятно тесно, никак не на пятьсот франков. Не развернуться – ни в лифте, ни на лестнице, ни в туалете. А за балконными, как в Бесзмеине, дверями сама пустота окована перильцами.