Джентльмены - Клас Эстергрен Страница 4

Следующим на очереди после автопарка было то самое бунгало, где мне предстояло расположиться. Я увидел весьма изысканное строение, расположенное ступенями на небольшом возвышении за клубом. В нескольких комнатах бунгало время от времени жили работники — или «the staff», как американизированный Любимчик называл прислугу. Однако большинство служащих курсировали между городом и клубом, и я вполне мог рассчитывать на покой и уединение.

В комнате почти весь день было солнечно, а из окна, которое выходило на восток, открывался шикарный вид: небольшая ложбина, где темно-зеленый фэйрвэй изгибался в сторону пятнадцатой отметки. Простая цель, утверждал Любимчик, можно справиться четвертым айроном. Он и сам однажды чуть не сыграл «хоул-ин-уан» именно в эту лунку. Как бы то ни было, вид открывался красивый и умиротворяющий, он вселял надежды на хорошее лето.

Мне потребовалось совсем немного времени, чтобы освоиться на новом месте. Я научился ценить траву и презирать игроков в гольф. Их поведение неимоверно раздражало. Они насиловали мою траву. Но стоит ли о них? Трава зеленела. Вскоре я, словно гонщик, восседал за рулем крутого трехскоростного «Смит энд Стивенса» в шортах и футболке, загорелый, как Адонис, и довольный жизнью. Поначалу я работал на совесть, зарабатывая, как говорится, репутацию. Я научился самым элегантным образом управляться с машинами, изучив все индивидуальные особенности, из которых складывался характер каждой из них — такой же неповторимый, как и характер лошади, совершенно обезличенной для непосвященного. Одну следовало время от времени подталкивать, на другой — особым образом и в строго определенный момент переключать скорости, чтобы добиться плавного хода. Подростком я знал все, что только можно было знать, об американских драгстерах. [4]Выпуски «Старт энд спид» за три года были прочитаны мною от корки до корки. Теперь эти знания давали дивиденды.

Но уже на второй неделе я снизил темпы. Все больше «маньяна»: [5]«маньяна» здесь, «маньяна» там. Всему свое время, а в душной полуденной жаре постригальщику травы, пролетарию гольф-клуба, нужна сиеста. Меня не в чем было упрекнуть. Никто и не упрекал, ибо я делал свою работу — и делал ее хорошо.

Иногда вечерами шел дождь — прекрасный, умиротворяющий, освободительный дождь, который дарил мне ощущение красоты и гармонии. Разумеется, дождь был словно бальзам для моей драгоценной травы, но, кроме того, дождливыми вечерами местный пейзаж приобретал особо лиричный оттенок. В саду между клубом и бунгало воцарялась колониальная атмосфера, как в британском сельском клубе в какой-нибудь азиатской провинции. Вдоль дорожки были высажены розы, жасмин и сирень. Сразу после дождика я мог часами сидеть на скамейке у этой дорожки с чашкой чая «Ориентал Ивнинг» и сигаретой «Кэмел» без фильтра и дышал этой возвышенной, изысканной атмосферой.

Это была идиллия, а идиллия — всегда застой. Я размышлял, как можно обозначить противоположность этого состояния, и не мог придумать иных антонимов для «идиллии», кроме «войны», «физического насилия» и «горя». Я достиг определенной степени самосознания и понял, что я сам — как физический организм — невероятно консервативен. В детстве я отказывался мыться, пока мне не заявляли, что бородавки на руках появляются от грязи. Это, разумеется, оказалось неправдой: я стал мыть и оттирать руки от грязи по пятьдесят раз в день, после чего меня направили в больницу, где произвели очень болезненную операцию по удалению бородавок. Умываться холодной водой по утрам мне и по сей день не нравится. Бреюсь я только вечером. Почти все детство и отрочество меня укачивало в автомобиле. Вообще я терпеть не могу путешествовать, а к самолетам даже не приближаюсь. Мое тело чудовищно консервативно, малейшее изменение оно воспринимает как насилие. Более всего мне хотелось бы жить в термитнике, где температура не меняется круглый год. Я не переношу резких колебаний уровня освещенности и громкости. В кино меня нередко тошнит, я избегаю общества людей с пронзительным голосом и дурным запахом. Весь мой организм, так сказать, располагает к идиллии, но как только я наконец-то оказываюсь в идиллическом гамаке или сиреневой беседке, у меня начинаются нервный тик и спазмы, которые прогоняют меня из долгожданного убежища. В то же время я знаю очень беспокойных и неприкаянных людей, которые только и делают, что сидят в таких беседках между сиренью и черемухой, вдыхая запах идиллии, состоящий из сладкого аромата цветов и свежесваренного кофе.

Вот и в тот раз меня охватило беспокойство; я не мог больше сидеть на скамейке с книгой. Я встал и отправился в бар к Роксу. Он умел смешивать «Сингапурский Слинг», который превращал все тревоги в незначительные мелочи, так что на этот вечер с рвением и амбициями было покончено.

Угроза жестоких перемен — основное условие человеческого существования, и как только угроза приобретает реальные очертания, можно с полным правом называть это существование трагическим. Вскоре мне предстояло лично столкнуться с самыми убедительными доказательствами данного положения.

Лету не суждено было стать идиллией. В начале июля я зашел в кабинет Любимчика, чтобы попросить выходные. Сидя за письменным столом с телефонной трубкой в руке, он изъявлял настойчивое желание стать членом какого-то управления. Закончив разговор, он обратился ко мне со словами:

— Садись, черт возьми, как там тебя звать!

Я назвал свое имя, но еле удержался от смеха, ведь и я не запомнил, как его зовут. Любимчик тоже усмехнулся на всякий случай и поинтересовался, что мне нужно.

— Я хочу поехать на концерт в Гётеборг на следующей неделе. Мне нужно пару свободных дней.

— Это непросто… — начал Любимчик, потирая подбородок и стараясь изобразить сопротивление моему давлению. — Мы тобой чертовски довольны, так и знай…

Возможно, день выдался особо жарким, а может быть, я просто не выспался. Как бы то ни было, я решил, что не позволю ему помыкать собой, и перешел к решительным действиям.

— Послушай, — произнес я ледяным тоном. — Я раздобыл билеты на Боба Дилана, и меня не волнует, согласишься ты или нет. Через неделю я еду туда. Скажи спасибо, что я предупредил заранее.

Любимчик кивнул, челюсть у него отвисла до пола.

— Да, да. Раз так, то ничего не поделаешь.

Все было именно так, и поездка в Гётеборг удалась на славу. На западном побережье собралось пол-Стокгольма, и гетеборгские трамваи были до отказа набиты старыми хиппи, битниками, маленькими Бобами Диланами и бунтарско-бардовской элитой со всей Скандинавии. Это напоминало большой карнавал.

Концерт был великолепен. Легендарному певцу удалось расправиться с ореолом легендарности и снова стать рок-звездой. Под конец народ в зале стал зажигать спички, как свечи в огромном соборе, и все это было похоже на то единодушие, которое делает нас неуязвимыми.

Мне досталось место рядом с худым парнем, который несколько часов просидел, застыв на месте с неизменным выражением лица. Я и раньше встречал его в Стокгольме — этого парня можно было видеть везде, где что-то происходило. Возможно, впервые я заметил его у Вязов в Кунгстрэдгорден в семьдесят первом году. Один из бардов перед выступлением поздоровался с этим парнем — видимо, поэтому я его и запомнил. Он всегда был один, но здоровались с ним многие. Как его зовут, я не знал.