Каменный ангел - Маргарет Лоренс Страница 4

— В этот памятный день, — с чувством произнес преподобный Дугалл Маккаллок, — мы должны выразить особую благодарность прихожанам, благодаря чьей щедрости и христианскому участию появилась эта церковь.

Он стал называть имена, словно зачитывал список отличников. Люк Маквити, адвокат. Джейсон Карри, бизнесмен. Фриман Маккен-дрик, управляющий банком. Бернс Макинтош, фермер. Рэб Фрейзер, фермер. Отец слушал, скромно склонив голову, но не преминул нагнуться ко мне и прошептать:

— Мы с Люком Маквити, видать, больше всех дали — нас-то вперед всех назвал.

Люди, казалось, были в сомнениях: надо бы похлопать, да вроде в церкви не положено. Я ждала и надеялась, что овации все-таки будут — ведь я надела новые белые кружевные перчатки, и мне так хотелось ими похвалиться, а тут такой случай. Но пастор провозгласил псалом, и мы дружно запели:

Тоскующий взор возвожу я к горам в тишине,

О, где мне спасенье, откуда ждать помощи мне?

Лишь Бог наш не даст мне лишиться терпенья и сил,

Лишь Бог наш, что землю и небо один сотворил [2].

Тетушка Долли все время твердила нам, что отец — человек богобоязненный. Я конечно же нисколько в это не верила. Просто не могла себе представить, что отец может кого-то бояться, хоть бы и Бога, тем более что сам он даже и не творение Всевышнего. Господь, может быть, и создал небо, землю и большинство людей, но отец — тот сделал себя сам, ведь мы это слышали от него изо дня в день.

Однако он не пропускал ни одной воскресной службы и никогда не забывал помолиться перед едой. Благодарственную молитву он всегда читал сам, причем так медленно, что мы ерзали на месте и исподлобья поглядывали на тарелки.

Кто может есть — не хочет есть,

Кто хочет есть — не может.

Но мы хотим и мы едим

И слава тебе, Боже! [3]

После смерти матери отец так и не женился, хотя иногда поговаривал о том, чтобы найти жену. Думаю, тетушка Долли Стоунхаус втайне надеялась, что в конце концов именно она станет его избранницей. Бедняжка. Я тепло к ней относилась, хотя она никогда не скрывала, что ее любимчиком был Дэн, и мне было жаль, что она, наивная, по-своему понимала причины отцовского нежелания предложить ей руку и сердце — списывала все на свою неказистую внешность: кожа скверная, сколько ни втирай в нее лимонный сок и отвар лещины, и передние зубы торчат, как у кролика. Она так стеснялась этих своих зубов, что, когда говорила, прикрывала рот рукой, и сквозь заслон пальцев порой было не разобрать слов. Но не тетушкина внешность удерживала отца от решительного шага. Мы с Дэном и Мэттом точно знали, что он никогда бы не женился на своей экономке.

Лишь однажды я случайно увидела, как он разговаривает с женщиной наедине. Иногда я уходила на кладбище одна — почитать в тишине и отдохнуть от братьев. У меня было свое тайное место за кустом виргинской черемухи, почти у подножия холма, прямо за оградой. Мне было тогда лет двенадцать.

Они тихонько шли по дорожке чуть ниже, почти у берега, там, где мутные воды Вачаквы шумно бились о камни. Я не сразу поняла, что здесь кто-то есть, а когда их заметила, бежать было поздно. Он явно сердился.

— Ну что опять не так? В чем разница?

— Он мне нравился, — сказала она. — Я любила его.

— Любила, как же.

— Да, любила! — вскричала она. — Любила!

— А чего пришла тогда?

— Я подумала… — тонкий девичий голосок. — Я подумала, как и ты: какая теперь разница? Но все совсем по-другому.

— Так и в чем разница?

— Молодой он был.

Я ждала, что отец ее ударит, а может быть, скажет: «Вытяните руки, мисс» — как мне. Я не знала, за что, но даже сквозь листья видела по его лицу, что он готов крушить все вокруг. Он, однако, не притронулся к ней и не сказал ни слова. Повернулся и, хрустя сухими ветками, пошел к своей повозке. Затем я услышала взмах хлыста и удивленное лошадиное фырканье.

Женщина проводила его пустым, ничего не выражающим взглядом, словно уже ничего не ждала от жизни. Затем побрела в гору.

Мне не было жалко ни ее, ни его. Напротив, я их презирала: его — за то, что он с ней гулял и разговаривал, ее — да хотя бы уже за то, что она была матерью нашей безродной Лотти Дризер. И все же сейчас, вспоминая выражения на их лицах, я вряд ли смогла бы сказать, кто из них оказался тогда более жестоким.

Вскоре после того случая она умерла от чахотки. Я была уверена, что так ей и надо, хотя у меня не было причин так думать, — дети часто злятся от собственного бессилия, когда узнают тайну, но не могут проникнуть в ее смысл. Я сделала все, чтобы первой сообщить ему: бегом прибежала домой из школы, спеша провозгласить новость. Но он сделал вид, что за всю жизнь и словом с ней не перебросился. Позволил себе всего три замечания.

— Бедняга, — сказал он. — Жизнь у нее была не сахар.

Затем, словно взяв себя в руки и вспомнив, с кем он говорит:

— Ну, умерла и умерла — невелика потеря для города.

Вдруг он как будто встревожился.

— Чахотка? Постой-ка, она ведь заразная, да? Хм, чудны дела Твои, Господи.

К чему он все это говорил, я тогда не понимала, но слова запомнила надолго. Не раз думала я с тех пор: в котором из трех случаев он говорил от души?

После школы братья работали в магазине. Денег они, конечно, не получали. Но и вреда от этого не было. Тогда считалось, что молодежь должна помогать по хозяйству, и потому дети не болтались без дела, как сейчас. Мэтт, худой парень в очках, работал много и упорно, никогда не улыбаясь, но и не жалуясь. Однако руки у него росли не оттуда — то споткнется о мешок со стеклами для ламп, то смахнет с полки бутылку ванильной эссенции, и тогда ему здорово влетало от отца, который не терпел неуклюжести. Когда Мэтту стукнуло шестнадцать, он попросил у отца ружье, чтобы поехать с Жюлем Тоннэром ставить зимние капканы на Скачущей горе. Отец, естественно, ничего ему не дал: сказал, что Мэтт прострелит себе ногу, а протез ему не по карману, да и вообще, он не позволит сыну шататься по округе с полукровкой. Интересно, что чувствовал тогда Мэтт? Этого я не знала. Я вообще мало что знала о Мэтте.

Мы частенько вытаскивали из-под дощатых дорожек медные монетки — их в изрядном подпитии роняли беспечные субботние гуляки, возвращавшиеся домой из отеля «Королева Виктория», и Мэтт всегда опускал свою веревку с еловой смолой на конце, хорошенько до этого пожеванной, с серьезным и сосредоточенным видом. Пойманные монетки он никогда ни на что не тратил и никогда ими не делился, даже если смолу для этих целей мы давали ему прямо изо рта. Он складывал их в черную жестяную копилку вместе с мелкими бумажными деньгами — двадцатипятицентовыми купюрами, которые присылали тетушки из Торонто, и пятидесятицентовыми, которые отец торжественно вручал нам на Рождество. Ключ от копилки он носил на шее, словно медаль Святого Христофора или распятие. Мы с Дэном обычно поддразнивали его с безопасного расстояния: