На этом свете - Дмитрий Филиппов Страница 39

Со стороны я, верно, казался смешным и взволнованным. Но ее огромные внимательные глаза вдруг засветились самой искренней нежностью и теплотой. И этот свет заполнил меня всего, без остатка.

– Я люблю тебя!

– Как в первый раз?

– Только так.

И снова химия тепла, леса и приятной сказки завладела сердцем. А разность жизненных позиций стала настолько блеклой, настолько незначительной перед великой истиной любви, что хотелось прыгать от восторга, пуститься в безудержный пляс. И все глобальные идеи и установки как-то сами по себе осознали свою неприглядность и растаяли в сыреющем воздухе.

– Ты знаешь, когда я была подростком, где-то старшие классы, для меня образцом мудрости и высшей нравственности были индийские йоги. Этот чудесный мир Тибета, заснеженные вершины, затерянные в горах храмы, полотна Рериха… Все это уже само по себе таинственно и прекрасно. А тут еще эти люди, в каждом взгляде которых, в каждом движении сокрыта вселенская мудрость. С виду они такие же, как и мы, с руками и ногами, дышат, едят, пьют воду, испытывают обычные человеческие потребности, но внутри телесной оболочки сосредоточены бездны космических прозрений, удивительное величие духа.

Они и сейчас для меня такими остались, но тогда был переходный возраст, и пришедшую в голову мысль я посчитала настоящим открытием. Даже не открытие, а страстное желание. Если и не стать такой же, как они, то хотя бы побыть рядом, прикоснуться, ощутить счастливое спокойствие, обменявшись парой теплых взглядов. И как раем на земле для меня стал город Катманду. Не знаю почему. Наверное, звучание понравилось. Кат-ман-ду… Что-то очень древнее есть в этом созвучии. В одном названии уже спрятана тайна абсолютной истины. Побывать там стало идеей фикс. Но даже простая мысль о путешествии в этот город богов придавала силы. Когда меня кто-то обижал, оскорблял или просто похотливо смотрел на мою грудь, я мысленно переносилась туда, и это создавало внутренний барьер, защищающий меня от всего грязного и пошлого в этом мире. Я не знаю, зачем тебе все это рассказываю. Просто захотелось поделиться… Или нет, знаю. Понимаешь, сейчас мне не нужно туда переноситься. Сейчас у меня есть ты. Представляешь, ты стал моим собственным Катманду!

– Говори, Верочка, говори…

Она радостно и задорно засмеялась.

– Скромняшка ты!

Вера обняла меня, прижалась со всем жаром молодого женского тела. Наши губы соединились в поцелуе, и это оказалось выше моих сил. Так целовать нельзя. Так можно сжечь душу…

…Потом мы тяжело дышали и приходили в себя. Я курил. Вера тихо улыбалась.

7

Есть категория людей, для которых армейская действительность смерти подобна. Маленькие принцы, Левши, князья Мышкины. У них может не быть развитого интеллекта, восторженного восприятия жизни, романтического склада натуры. Чаще всего это даже недалекие в умственном отношении люди. Но есть одно качество характера, которое у них в избытке. Это доброта. И детская убежденность в том, что все люди должны быть такими же. Они – несмышленые щенята, заблудившиеся, по ошибке попавшие в вольер с крокодилами. Они резвятся, с надеждой и преданностью лижут оскалившуюся пасть и зачастую не успевают даже удивиться, когда пасть смыкается на их тоненькой шее.

Доброта не является для них жизненным принципом. Они и слов-то таких не знают. Юродивые. Но волчьи законы человеческого бытия на каком-то подсознательном уровне им кажутся грубейшей ошибкой, оплошностью, вселенским недосмотром. Им говорят «не верь» – они с распахнутыми глазами покупаются на очередную подлость; им говорят «не бойся» – а им страшно до судорог в животе; и просят, постоянно просят… нет, не еды и не денег – живого участия, искренности и понимания.

Эти люди живут лишь до тех пор, пока остается в их душе запас доброты. Но как только он иссякает – они уходят. И если в обычной жизни запасы доброты можно восполнить любовью, дружбой, искусством, наконец, то в армии родник пересыхает. Как только захлопываются за спиной железные ворота – обрывается артерия. И остается только барахтаться в бездуховном пространстве, глазами раненого оленя затравленно смотреть по сторонам в поисках лазейки, найти ее, одну-единственную, и уйти.

Максима Бизякина я первый раз увидел в поезде по дороге в часть. Длинный, рыжий, конопатый. Ходячее недоразумение. Он постоянно натыкался на все выступающие предметы, извинялся на каждом шагу и улыбался блаженной улыбкой «ну простите меня, я вот такой». Обижаться всерьез на этого человека было невозможно.

– Это фотография моей мамы.

Он просто подсел рядом и показал фотографию. Не девушки, не подруги, не друзей – мамы. Совершенно не задумываясь, что такие вещи не принято демонстрировать в мужском коллективе, тем более совершенно незнакомым людям.

С фотокарточки смотрела женщина лет сорока – сорока пяти. Лицо казалось вполне миловидным, но надрывала впечатление какая-то непроходимая печаль. Гнет многолетней усталости читался в сутулых плечах, в огрубевших руках, в каждой морщинке. Но в глазах не было злости или отчаяния, лишь тихое смирение светилось в их глубине. Углы губ были слегка приподняты вверх, намеком обозначая улыбку. Постаревшая Джоконда.

– Без отца живешь?

– Да, а ты откуда знаешь?

– Так, догадался.

Мы все не были готовы к казарменному быту, распорядку дня, уставу и новым правилам. К этому вообще нельзя подготовиться заранее. Но каждый в глубине души был готов к отсутствию человеческой теплоты и умел без нее обходиться. Каждый знал, как из мыслей и ощущений выстроить удобное для себя отношение к происходящему, укутаться в него, как в кокон, и терпеливо ждать. Максим Бизякин не знал и не хотел знать.

Его публично унизили в первый же день. Мы выстроились в линию в расположении роты (еще не по росту, в хаотичном порядке) и должны были рассчитаться по номерам. Первый… Второй… Третий… Четвертый… Пятый… Ничего сложного, как на уроке физкультуры. На Максиме стройный ряд цифр на мгновение запнулся, только на мгновение, но этого было достаточно, чтобы шесть пар выжидающих сержантских глаз угрюмо уставились на него.

– Ше… Шестой.

Была, правда, робкая попытка его спасти. Седьмой… Восьмой…

– Отставить! – это старший сержант Илясов. – С начала. Становись! – мы подтянули животы. – Равняйсь! Смирно! По порядку номеров… рас-считайсь!

И снова глотки стали выстреливать в пространство сатанинскую мантру. Первый… Второй…

– Шестой, – Бизякин больше не мешкал, но произнес чересчур тихо и спокойно. Этим спокойствием он, сам того не осознавая, бросал вызов. Нет, не сержантам – всей казарме, всему укладу, уставам. Всей армии! Спокойствие было из другой жизни, из другого мира, присутствие которого немыслимо и преступно. А это уже нельзя оставлять без внимания.

Илясов походил к нему подчеркнуто медленно. А в казарме вдруг отвратительно запахло угрозой.

– Ты что, сука, специально бесишь меня?