Скверные истории Пети Камнева - Николай Климонтович Страница 39

Неисповедимы наши пути, предначертанные в книге судеб, думал я, слушая очередной Петин странный рассказ. Неисповедимы потому, что именно в этот погожий день, именно в это утреннее время худая, вся из углов, как ранняя Ахматова на знаменитом портрете Альтмана, беззубая и немолодая, но умопомрачительная, неотразимого шарма художница Эвелина Шарабанова решила прогулять двоих своих младших дочек от разных мужей на этом самом бульваре; старший сын давно гулял сам по себе. Здесь странность: жила она на Новослободской улице, но, как утверждала позже, ближе не было зелени , что неверно, зелень была, скажем, на Божедомке, но там не было бульвара с лавочками, а значит, не могло оказаться и Пети. А здесь он был – на лавочке слева от себя Эвелина обнаружила фигуру замечательную, в большом брезентовом плаще мешком, и этот плащ, безусловно, гляделся стильно ; фигура хлестала марочное вино с вполне независимой повадкой, курила, держа сигарету на отлете и вытянув в приличных штиблетах ноги, фигура явного бездельника и шелапута, но никак не хлыща, таким, по мнению разбирающейся Эвелины, и должен быть московский денди. Когда Петя рассеянно взглянул на нее, Эвелина Шарабанова ухмыльнулась беззубым ртом и поманила героя рукой. Так всегда и начинаются самые безнадежные и кружащие голову романы: Петя с радостью решил, что сейчас ему будет с кем выпить и поделиться самыми свежими соображениями.

Для начала он предъявил новой знакомой весомое содержание своих оттопыренных карманов. Эвелина Шарабанова принимала решения быстро: она сразу заявила, что сама не пьет, и это оказалось чистой правдой, но зато пьет ее мама, что тоже оказалось беспримесной истиной, и что мама очень любит сухой херес, а также крымский портвейн, потому что является дочерью бондаря из Ливадийских подвалов. И портвейна потребляет много, больше прежнего, с тех пор, как папу парализовало. Она говорила правду с вызовом: мол, да, такие мои обстоятельства, зубы не вставлены, хотите не берите, хотите – принимайте какая есть. Через полчаса они сидели в огромной шарабановской квартире, стены которой были завешаны чудовищной живописью хозяйки. Где-то в глубине изредка, приглушенно хрипел хозяин. Мать Эвелины вышла к гостю в халате, но в жемчужном колье на морщинистой шее, застенчиво приняла мелкими неторопливыми глотками бокал хереса, не отрывая губ от стекла, села за беккеровский рояль, что стоял в гостиной, и спела Вертинского, типа Пани Ирена , не попадая в клавиши. Второй бокал она забрала с собой на свою половину. Еще через полчаса Петя и Эвелина, весьма довольные друг другом, уже лежали в постели.

Петя и к этой квартире скоро привык. Эвелину, многодетную мать, за напитком , конечно, было посылать бестактно, даже не совсем прилично, но магазин и тут был рядом, так что Петя бегал сам: одна нога здесь, другая там. Тут было побогаче, чем в башне комиссаровой внучки. Здесь еще обнаруживались время от времени остатки, осколки салона, который Эвелина держала в молодости, в виде помятых и некогда модных художников кино, поскольку Эвелина когда-то заканчивала ВГИК именно по этой специальности, никому не ведомых сценаристов, один модный онколог, один естественно-научный член-корреспондент и пара дипломатов небольших стран третьего мира. Попался как-то даже баритон, певший романсы, списанный из театра Станиславского и Немировича-Данченко. Ну это ладно. Примечателен был и сам интерьер. В квартире еще не рассеялись по комиссионкам и ломбардам остатки богатой обстановки и сервировки, там и здесь попадалась то супница севрского фарфора, то серебряный бокал с чьим-то вензелем, то позолоченное ведерко для льда и шампанского. Здесь стояли шкафы карельской березы, бюро, смахивавшее на чиппендейл, бидермейерский комод, один венский стул с ампирными лапами, кресла красного дерева, наборные столики на изящных кривых ногах, напольные китайские вазы, одна из которых была явно склеена, низкий ломберный столик под зеленым сукном и бронзовые подсвечники, из которых торчали электрические лампочки. Ко всему под высоким потолком гостиной красовалась пестрая люстра мурановского стекла. В будуаре пышное ложе Эвелины укрывал балдахин из китайского шелка с драконами. Здесь во всем была некая надрывная нега, вкус распада империи, щемящий ностальгический запах крушения мира и будто предчувствие грядущего окончательного родового краха. Валяясь днями под шелковым балдахином, Петя тянул крымскую мадеру из богемского стекла, закусывал камамбером с гарднеровской тарелки и читал по настоянию хозяйки то Жизнь Бенвенуто Челлини , то Образы Италии , то скучнейшего на вкус Пети Вазари – хозяйка была италоманкой, бредила мозаиками Равенны, могилой Аттилы, набережными По, галереей Уффици, ватиканскими лестницами, Пьетой в малом дворике, виллой Боргезе, фонтаном Треви, мостом Риалто и венецианской лагуной. Подчас ее заносило в фантазиях в некогда опасные закоулки Флоренции, рядом с которой, к слову, много позже она и поселилась в домике с садиком, полном роз. Но это стало возможным, лишь когда она похоронила родителей, потеряла старшего сына-наркомана, грохнулась империя, и она смогла хорошо продать свою роскошную квартиру. А пока здесь нежился Петя, которому выдали даже бухарский потертый халат, чтобы удобнее было ходить по нужде в туалет в даль полутемного коридора.

Иногда они предпринимали вдвоем ностальгические для Эвелины прогулки по Москве. Однажды ранней весной она привела Петю к мрачному серому дому на набережной Москвы-реки, глядевшему слепыми окнами на клубящийся паром котлован из-под снесенного некогда храма Христа Спасителя. Петя знал многие инквизиторские легенды, с этим домом связанные, потому что некогда квартировал здесь у одной актрисы, дочери знаменитого адмирала, тоже квартире немаленькой, но меньше Эвелининой, и по утрам с ее пожилой мамой-красавицей, тоже актрисой, тайком от подруги, которая страшилась маминой слабости к холодной Столичной , украдкой опохмелялся на кухне.

– Сюда мы вернулись из эвакуации, – сказала задумчиво Эвелина, – но бывших соседей никого не осталось. Все новые люди…

Они вышли на набережную, перешли через мост, постояв над уже вскрывшейся рекой, глядя на грязные льдины, медленно тянувшиеся вниз по течению по воде, покрытой радужными мазутными пятнами. То тут, то там по берегу стояли рыбаки, пытавшиеся выудить из этой грязи невесть какой улов. Они прошли под кремлевскими стенами и свернули на Красную площадь. У Мавзолея очереди к мумии в тот день не было, санитарный день , но часовые-манекены стояли на местах.

– А здесь мы с нянькой в сорок третьем получали продуктовый паек, – сказала Эвелина и указала на незаметную дверь справа от часовых.

Петя удивился и встрепенулся: как так ?

– Папа был во время войны заместителем министра здравоохранения и входил в комиссию по эвакуации тела Ленина в Куйбышев, – объяснила она тоном свидетеля истории, передающего свои знания молодым. – И паек вернувшимся в Москву членам семьи давали прямо вот здесь. Выходил солдат, выносил пакет…

– По месту работы родителя? – уточнил Петя.

– Именно так, – кивнула Эвелина, витая в воспоминаниях.

И Петя посмотрел на нее благоговейно, потому что через нее он не только узнавал италийские искусства, но приобщался к тайнам советской истории. Собственно, очень многое из того, что он знал, помимо того, что дала ему семья и книги, он черпал именно у своих женщин, и это были весьма разнообразные и многосторонние познания. Не говоря уж о многих полезных навыках. Кое-что дала, конечно, и его специальная школа, немного – лекции на факультете журналистики, но главные Петины университеты располагались в дамских постелях, расставленных там и сям по его родному городу…