Йошкин дом - Виктория Райхер Страница 39

«Останови!» — хотел крикнуть киномеханику Эльгрекин, просматривая ленту собственной жизни. Вот здесь останови, здесь. Здесь, когда он, Эльгрекин, только—только встретил Натусю, только обрадовался, что она такая замечательная есть на свете, и ничего дальнейшего еще не было. Не было ссор, не было обид, не было развода, ничего. Останови!

Киномеханик занес было руку над кнопкой «стоп», но тут Эльгрекин задумался. Если остановить здесь — не будет Дениски. Не будет обид, ссор и слез, но и Дениски никакого совсем не будет. Жалко. Человек ведь. Давай дальше, махнул рукой Эльгрекин, и лента закрутилась знакомыми кадрами.

«Останови!» — уже почти совсем закричал Эльгрекин, глядя на последний кадр жизни мамы. Не надо туда, не надо дальше, я не хочу, я же знаю, что через пять минут будет авария. Я это знаю — здесь, но не знаю — там, так, может, и не надо? Может, останови?

…и не будет тех длинных ночных разговоров с отцом, пусть по приходе с кладбища, но обо всем, и не будет ощущения чего—то важного, почти даже понимания жизни и смерти, и не будет той веселой пьянки через пять лет, когда они с папаней нажрались как подростки, и орали какие—то песни у Ксюши под окнами, и из окон выглядывали удивленные Ксюшины соседи, но ничего не говорили, потому что пели они — хорошо…

«Крути дальше», — вздохнул Эльгрекин и зажмурился. Вот именно «дальше» и надо было бы срочно остановить. Там «дальше» шла та безобразная сцена, после которой он впервые в жизни реально хотел умереть. Те слезы, которые недостойны настоящего мужчины (а значит, Эльгрекин — не настоящий мужчина, вот как раз начиная с этой сцены — не настоящий), та боль, сильнее которой все равно ничего нет и не будет, та ненависть, которая почти ощутимо горит в окружающем воздухе, та любовь, от которой плавятся стены и и рушатся крыши, та страсть, без которой и смысл всего оставшегося уже, пожалуй, не смысл.

А красивая, черт возьми, была сцена. Не надо перед ней останавливать. Ужас — был, безусловно был, и боль была, и осталась в какой—то мере (и поэтому надо было бы остановить, и пусть не будет всего, этого не будет, да?), но переживший это все Эльгрекин — уже иной Эльгрекин, и, может быть, этому иному Эльгрекину и надо было все то — пережить?

Дальше если уж останавливать, то перед войной. Война мешала Эльгрекину ощутимо, как флегмона. Вот как раз мелькают те минуты на ленте, когда он, пока что счастливый, подходит к радиоприемнику, протягивает руку, включает… «Останови!» — задохнулся Эльгрекин, не надо всего того, что было после, не надо, никакой пользы от этого не было, от всех этих потерь, скорбей, тяжестей, невыносимостей, не хочу, не буду, останови!

Киномеханик равнодушно потянулся куда сказали и Эльгрекин понял, что он не отменит войну. И даже не потому, что после войны были те две встречи, после которых в воздухе долго и сильно пахло ванилью и тмином, и даже не из—за того, что статья, написанная им после войны, вошла во все учебники и стала почти классической. Не потому. А просто послевоенные кадры уже бегут по экрану, да и их осталось всего ничего, и скоро уже подберется коварная лента к безрадостному сегодня, к тому Эльгрекину, который, таясь ото всех, пошел сегодня в этот закрытый кинозал, потому что делать ему в этом мире было уже нечего, а бояться некого. Эльгрекин досмотрел себя до того момента, когда он, серый, измученный, летний, припорошенный серой неласковой пылью, сгорбленный и нехороший, прошел в прохладную полутьму заветного кинотеатра и тяжело опустился в бархатистое кресло. Вот здесь мы и скажем «останови», подумал Эльгрекин. Вот здесь и скажем. Потому что все, что могло, уже было — и хорошее, и плохое. Потому что ничего нового уже не будет, а все старое себя исчерпало. Потому что возраст — понятие не биологическое, а психологическое. Бог с ним, с возрастом. Останови.

И тут Эльгрекин вспомнил, что это все уже было. Уже стоял он, тяжелый и серый, наедине с самим собой и угрюмо желал умереть, потому что все, что могло с ним случиться, уже случилось. Уже перебирал все тогдашние события жизни и уже приходил к выводу, что больше ему ничего не осталось. Любовь побыла и прошла, работа прошелестела и минула, мирская слава оказалась летучей мышью, а плотские наслаждения не дали ни капли покоя. Уже думал он так и честно говорил сам себе, что вся предстоящая жизнь его будет всего лишь повторением пройденного — нудным и долгим.