Я, которой не было - Майгулль Аксельссон Страница 39

Сегодня тут иначе. Светлее. То, что раньше казалось лесом, теперь сделалось каменной горой. Русенбад превратился в пещеру горного короля, где двери открываются в неожиданных местах, на миг обнажив сияюще-белый мрамор, золотистое дерево и пестрый кретон обивки, прежде чем снова захлопнуться. Под землей ветвится громадный лабиринт из переходов и коридоров, соединяющий Русенбад с другими правительственными зданиями. Там разносится эхо торопливых шагов и человеческих голосов, но в недрах самой горы по-прежнему очень тихо. Но тишина эта — не та, что раньше. Не лесная тишь. Но тишина ожидания, напряженная, затаившая дыхание, которая воцаряется, когда из всего множества лишь кто-то один знает, что произойдет в следующий миг.

Сиссела это чувствует. Говорит приглушенным голосом, предъявляя удостоверение охраннику и объясняя, что она тут в качестве сопровождающей. Министр международного сотрудничества не может говорить, поэтому ей, Сисселе, нужно быть рядом с ней и говорить за нее. Охранник вертит в руках пластиковое удостоверение, потом закрывает окошечко и начинает телефонные переговоры. Нам не слышно, что он говорит, но, разговаривая, он слегка улыбается мне — торопливой, едва уловимой улыбкой, означающей, что он, разумеется, узнает меня и что сожалеет, но правила вынуждают его проверять мою подругу. В ответ я чуть раздвигаю уголки рта. Это не совсем улыбка, просто знак, подтверждающий: я вовсе не обиделась. Я усвоила урок. Я всего лишь министр шведского правительства и не более.

Нам предстоит миновать еще две стеклянные кабинки с охранниками, прежде чем мы попадаем в коридор, ведущий к премьеру. Там почти темно, единственная лампочка горит над дверью в кабинет секретарши. Я встаю на пороге, Сиссела вытягивается на цыпочках за моей спиной. Проходит мгновение, прежде чем секретарша нас замечает. Я киваю, ища в ее глазах хоть намек — что меня ждет? — но не нахожу ничего, ее взгляд чист и равнодушен.

— О! — восклицает она, словно вдруг вспомнив, что меня пригласили. — Ну конечно.

Мы делаем шаг через порог. Секретарша смотрит на Сисселу и хмурится.

— А вы, простите, кто?

Сиссела протягивает руку.

— Сиссела Оскарссон. Я друг Мэри. Она ведь не может говорить. Я должна помочь ей. Я ради этого и пришла.

Секретарша поднимает брови.

— И вы полагаете, что вам следует пройти к премьер-министру?

Сиссела кивает. Ну да.

— Вы журналист?

Я делаю шаг вперед и качаю головой, но секретарша на меня не смотрит.

Сиссела вдруг засуетилась. Роется в сумочке, потом в бумажнике и наконец вытаскивает визитку.

— Заведующая музейным фондом, — выдыхает она.

Секретарша бросает взгляд на визитку, затем чуть поводит ладонью.

— Садитесь. Может быть, придется подождать.

А потом открывает потаенную дверь и исчезает в недрах горы.

Первые полчаса мы сидим почти неподвижно. Сиссела уперлась взглядом в темноту за окном, сама я разглядываю свои сцепленные пальцы. Они белые и тонкие, почти прозрачные.

Неужели это последний час моей министерской жизни? И следует ли в таком случае скорбеть об этой утрате? Я вздыхаю — беззвучно, про себя. Не знаю. Я правда не знаю, что меня ждет — убийственный стыд или легкость и свобода.

Что я делала эти два с лишним года на посту министра?

Проводила совещания. Заседала. Читала. Говорила. Совершала поездки.

Совещания были скучными, но терпимыми. Несколько раз в неделю я собирала человек пять-шесть из министерских чиновников вокруг моего журнального столика, проглядывала их обстоятельные докладные, слушала их бесконечно любезные и столь же бесконечно безликие голоса. Никто из нас словно бы не замечал, что мир за стенами стал другим, что нищета и помощь неимущим превратились в неприятное обстоятельство жизни, о котором принято вспоминать разве что на благотворительных шоу и в торжественных выступлениях, а сами неимущие делаются чем-то все более расплывчатым и неодушевленным. Вместо этого мы со всей серьезностью обсуждали проект за проектом. Но от скуки я заснула только раз. В прошлом году, зимой, поздно вечером — глаза вдруг закрылись, пальцы разжались, ручка и докладная выскользнули на пол. Двое чиновников как по команде кинулись их поднимать, это их стремительное движение разбудило меня, заставив поспешно выпрямиться. Все притворились, что ничего не заметили, совещание шло своим чередом, и один приглушенный голос вступал за другим.

Правительственные заседания проходили иначе. Решительно улыбаясь, мы собирались за пятнадцать минут до назначенного времени, брали чашечки кофе со столика у стены и старательно шутили и сплетничали, макая галеты в черную жидкость. Глядите на Эрику, ну не красотка — выступала в утренней телепрограмме, да так и пришла в макияже! Слышали, «Народная партия» собирается в понедельник поднять вопрос о налогах? Да уж, выбрали момент! А у христианских демократов во фракции форменный раздрай, да-да, у меня надежный источник! Некто из христианнейших разочаровался в лидере по причине отклонения от партийной линии в области семейной политики, а лидер в ответной претензии — что тот не кинулся его защищать. А на что он, собственно, надеялся? Пора бы понять — настало время рассчитывать только на себя! Горный Король стоял улыбаясь посреди собравшихся. Время от времени в гул голосов врезался его бас, и мы хохотали еще старательнее, но это помогало не всегда. Иногда он, полуприкрыв глаза, проходился по нам наждачным взглядом. На несколько секунд воцарялось молчание, пока мы поспешно шли к длинному столу и выкладывали документы, подготовленные на сегодня. Казалось, можно было расслышать мысли, жужжащие у нас в головах. Чья теперь очередь вставать и оправдываться? Неужели моя? Ну ведь не моя, нет?

А поездки? Часы, дни, вечность над облаками, тщательно скрываемая отрыжка от шампанского, неизменно предлагаемого в бизнес-классе. Бесконечные встречи в раскаленных зданиях, где ласточки влетают и вылетают в распахнутые окна, а горлицы свили гнезда в сломанных кондиционерах. Встреча-прощупывание между дающим и берущим, взгляды, уходящие в сторону, как только речь нечаянно заходит о разнице между тем, кто дает, и тем, кто берет, а потом, словно для маскировки смущения и той и другой стороны — поспешный смешок или такая же поспешная, из ничего возникшая пикировка, в которой слова «заносчивость» и «коррупция» так и не произносятся, но все время присутствуют на заднем плане. А потом, вечером — поспешное возвращение в отель, в машине, проносящейся через захолустные предместья, где одинокие лампочки мерцают во мраке и где я словно бы узнаю лица, понимая, что это невозможно, — женские лица, которые видела еще молодым журналистом. Но разве я смогла бы их узнать? Тогда это были чесоточные малолетки с вороньим гнездом на голове, а теперь — до срока постаревшие женщины, морщинистые и беззубые. Да и сама я переменилась. В юности я смотрела на мир распахнутыми, изумленными глазами и думала, что вижу все. А теперь лишь пялилась во тьму и понимала, что вижу только то, что мне кажется или помнится.