Перехожу на прием - Роальд Даль Страница 39

— Пива?

— Да, пива.

Я сделал заказ, и официант принес бутылки и два стакана. Наклонив стакан и приставив к его краю горлышко, мы налили себе пива — каждый из своей бутылки.

— Будь здоров, — сказал я.

Он кивнул. Мы подняли стаканы и выпили.

Я не видел его пять лет. Все это время он воевал. Он воевал с самого начала войны и до того времени, пока мы не встретились. Я сразу заметил, насколько он изменился. Из молодого здорового юноши он превратился в старого, мудрого и покорного человека. Он стал покорным, как наказанный ребенок. Он стал старым, как усталый семидесятилетний старик. Он стал настолько другим и так сильно изменился, что поначалу мы оба ощущали неловкость. Непросто было найти тему для разговора.

Он летал во Франции с первых дней войны, а во время Битвы за Англию защищал родное небо. Он был в Западной пустыне, [30]когда наше положение казалось безнадежным, был в Греции и на Крите. Он был в Сирии и в Хаббании [31]во время восстания. Он был в Аламейне, [32]летал над Сицилией и Италией, а потом вернулся и снова стал летать с английских аэродромов. Теперь он был стариком.

Он был небольшого роста, от силы пять футов шесть дюймов, с бледным, широким и открытым лицом, которое ничего не скрывало, и с острым выдающимся подбородком. Глаза у него были блестящие и темные. Они все время бегали, пока его взгляд не встречался со взглядом другого человека. Волосы у него были черные, неопрятные. Надо лбом постоянно висел клок; он то и дело отбрасывал его рукой.

Какое-то время нам было не по себе, и мы больше молчали. Он сидел за столиком напротив меня, немного подавшись вперед, и пальцем выводил линии на запотевшем стакане. Он смотрел в стакан с таким видом, будто то, что он делает, сильно его занимает, но мне казалось, он хочет что-то сказать, но не знает, как лучше начать. Я сидел и, таская орешки с блюдца, громко их разжевывал и делал вид, будто мне на все наплевать, даже на то, что я шумно жую.

Продолжая выводить линии на стакане и не поднимая глаз, он вдруг проговорил тихо и очень медленно:

— О господи, как бы я хотел быть официантом, или шлюхой, или не знаю кем еще.

Он взял стакан и медленно выпил пиво, все сразу, двумя глотками. Я знал, что у него что-то на уме; он явно настраивался на то, чтобы заговорить.

— Давай еще выпьем, — сказал я.

— Да, но лучше виски.

— Хорошо, пусть будет виски.

Я заказал два двойных скотча с содовой. Мы плеснули содовой в скотч и выпили. Он взял свой стакан и сделал глоток, потом поставил стакан, снова поднял и отпил еще немного. Поставив стакан во второй раз, он наклонился ко мне и совершенно неожиданно начал говорить.

— Знаешь, — заговорил он, — знаешь, во время налета, когда мы приближаемся к цели и вот-вот сбросим бомбы, я все время думаю, все время про себя думаю: а не вильнуть ли, не свернуть ли в сторону самую малость? Тогда мои бомбы упадут на кого-то другого. И вот я думаю: на кого они упадут? Кого я убью сегодня? Кто эти десять, двадцать или сто человек, которых я сегодня убью? Все зависит от меня. И теперь я думаю об этом каждый раз, когда вылетаю.

Он взял маленький орешек и расколол его ногтем большого пальца, при этом глаз он не поднимал, так как стыдился того, что говорил.

А говорил он очень медленно.

— Всего-то и нужно, что нажать легонько на педаль руля направления, да я и сам не пойму, что делаю, а бомбы между тем упадут на другой дом или на других людей. Все от меня зависит, все в моей власти, и каждый раз, когда я вылетаю, я должен решить, кто будет убит. А убить я могу, легонько нажав ногой на педаль. Я могу сделать это так, что и сам не замечу, что происходит. Просто потянусь немного в сторону, изменив позу, и все, а убиты будут совсем другие люди.

Стакан снаружи высох, но он продолжал водить по гладкой поверхности пальцами правой руки вверх-вниз.

— Да, — говорил он, — вот такие непростые мысли, с далеко идущими последствиями. Когда я сбрасываю бомбы, только об этом и думаю. Понимаешь, всего-то — нажать легонько ногой. Чуть нажать ногой на педаль, так что бомбардир и не заметит ничего. Каждый раз перед вылетом я говорю себе: кто будет на этот раз, те или эти? Кто из них хуже? Стоит мне отклониться немного налево, может, попаду в дом, полный паршивых немецких солдат, воюющих с женщинами, а отклонюсь туда — попаду не в солдат, а в старика, прячущегося в укрытии. Откуда мне знать? Как это вообще можно знать?

Он умолк и оттолкнул от себя пустой стакан к середине стола.

— Поэтому я никогда не виляю, — прибавил он. — То есть почти никогда.

— А я однажды вильнул, — сказал я, — когда атаковал на бреющем полете. Рассчитывал убить тех, что находились на другой стороне дороги.

— Все виляют, — сказал он. — Может, еще выпьем?

— Да, давай выпьем еще.

Я подозвал официанта и сделал заказ, и, пока он не принес выпивку, мы сидели и рассматривали других посетителей. Помещение начало заполняться людьми, потому что было почти шесть часов, и мы смотрели, как они заходят. Они останавливались возле входа, высматривали свободный столик, потом садились и со смехом заказывали выпивку.

— Посмотри вон на ту женщину, — сказал я. — Вон на ту, которая сейчас садится.

— И что в ней особенного?

— Отличная фигура, — сказал я. — Великолепная грудь. Ты только посмотри на ее грудь.

Официант принес выпивку.

— Я когда-нибудь рассказывал тебе о Вонючке? — спросил он.

— Это еще кто такой?

— Вонючка Салливан, на Мальте.

— Нет.

— А о собаке Вонючки?

— Нет.

— Так вот, у Вонючки была собака, большая восточноевропейская овчарка, и он любил эту собаку, будто она была его отцом, матерью и всем на свете, а собака любила Вонючку. Куда бы он ни пошел, она следовала за ним, а когда он вылетал на задание, она сидела на бетоне около ангара и ждала его возвращения. Пса звали Смит. Вонючка очень любил эту собаку.