Источник солнца - Юлия Качалкина Страница 38

Если б дед не заболел, я с трудом оторвал бы пятую точку от плоскости стула и приехал сюда. Дед у меня – великий в своем роде человек! Жаль, что на детях природа активно отдыхает. Ей-богу.

А знаете, он подарил мне свою фотографию – где он молодой и красивый еврей, еще столького хочет от жизни. И сказал: «Хоти, как я хотел!» Или что-то в этом роде.

И когда у меня носом пошла кровь в вагоне метро, пока я ехал от него сюда, на Красноармейскую, я понял, чего хочу: хочу жить. Страшно хочу жить на этом поганом свете!

…а в переходе, пока смотрел на витрину левых дисков, кто-то обнял меня, подкравшись сзади и что-то сказал на ухо.

Я был в наушниках. Когда повернулся, чтобы посмотреть, увидел только спины уходящих прочь.

Поэтому я до сих пор верю в великую разумность всего сущего.

Неплохо, оказывается, помнил Марк Марк квартиру Декторов: вот коридор, упирающийся в ванную, налево – кухня, направо гостиная, из которой вырастает священный аппендикс кабинета. Марк Марк потрогал пальцем отошедший от стены лоскут обоев, встал на цыпочки, попытался заглянуть на антресоль, ничего там не увидел, и, заложив руки в карманы моднейших брюк, прошмыгал в гостиную. Да… диваны все те же, те же окна без занавесок – потому что некого стесняться на птичьей высоте седьмого этажа; те же стаканы в доисторическом буфете времен отцовской молодости. Марк Марк открыл стеклянную дверцу, хрустнувшую несмазанной петлей, достал бокал и самозабвенно зажмуриваясь чокнулся с другим пустым:

– Твое здоровье!

Он посмотрел на потолок, вдоль которого бежали морщины трещин, подошел к подоконнику, пошевелил пальцем пыльное алоэ – жалкое такое – и глубокомысленно вздохнул:

– Это ж надо было все так фантастически засрать!

Толкнул плечом дверь кабинета и оказался в полутемной длинной комнате. Со всех сторон высились стеллажи с книгами, под ногами извинялся в собственной плешивости палас, а кровать раскинулась старой больной женщиной – во всей непричесанности покрывал и подушек. Марк Марк знал, что в таких комнатах должно непременно пахнуть чем-то сладким. Ему говорили, что это – дорогие духи. Нет, это не духи. Это то, что заливают духами.

Это старость.

Ему должно сейчас быть около сорока семи. Ну да. Конечно. Хотя если средняя продолжительность жизни мужчины у нас и так года пятьдесят четыре, то сорок семь – это почти мудрость. В том смысле, что старость ее непременный залог.

Те же собрсочи. Вот забавная штука: человек по-хорошему может прочесть штук семь собрсочей за всю свою жалкую жизнь. На кой ему тогда все это? Гордость. Все гордость.

Не, конечно, он прочел Чехова. Никаких непоняток. Но на фига ему Садуль? Ведь наверняка лазил туда пару раз всего, и то в годы учебы.

Да и кому вообще, кроме экзаментаров институтских, интересно, сколько ты всего прочел? Или будешь ходить и изрекать всякую всячину с указанием источника? Человеческое знание безымянно. Нет и не может тут быть никаких авторских прав.

Приходят к нему всякие и смотрят на эти прелести бумажного производства. Н-да… количество книг вокруг человека облагораживает его.

Достал синий прямоугольник Мандельштама, лениво распахнул на 178-й странице и перечитал «Нашедшему подкову».

Когда-то я знал его наизусть. И ровно сорок «Подков» занимал путь от нас сюда. На троллейбусе номер сорок пять. По канувшим в лету субботам.

Мама, он все такой же. Простой вифлеемский пастух. И Мандельштам по-прежнему зажат между Цветаевой и Сологубом.

Он тот же, мама.

Он тот же.

За стеной послышалось какое-то шевеление: Марк Марк упал на низкую кровать Евграфа Соломоновича и заложил руки за голову. Ничего себе тахтишка ортопедическая! Закрыл глаза и представил, как заплаканная Настя – умытая холодной водой из-под протекающего крана, запудрившая грустные тени под глазами (кто бы запудрил его тень в этом мире?), – как она пересечет протяженность коридора, преодолевая лирику его застенных видений (вот ее шаги), как оправит на полном теле замечательное платье, надетое специально для него, пришедшего, как повернет ключ в двери и впустит… мужа.

…может быть, муж принесет ей цветы и встанет на одно колено, изнемогая от романтики… хотя какая там романтика, дорогой Евграф Соломонович! Уж нам-то с вами отлично друг про друга все известно.

Марк Марк перевернулся на живот, ему в ребро воткнулась антенна мобильника и заставила изменить позу, сесть. В коридоре вовсю ходили и разговаривали. Она ничего не скажет обо мне. Пока я сам не мелькну ему в глаза.

Марк Марк встал, потянулся, пропел что-то себе под нос и собрался игривой походкой выйти прочь. Затормозил на секунду и, отыскав глазами где-то на четвертой снизу полке стеллажа старого плюшевого медведя, сцапал его за ногу.

…всегда хотел оторвать нос этому плюшевому отморозку! Маленькая черная пуговка отскочила на пол, и печальный медведь стал похож на гоголевского майора Ковалева.

Да здравствует возвращенная нам возможность портить вещи безнаказанно!

По мере приближения к коридору голоса становились все громче: один, вероятно, детский, другой – ломающийся баритон. Был слышен чей-то молодой смех. Хм. Марк Марк прислонился к дверному косяку гостиной, не спеша обнаруживать свое присутствие. Он вслушивался в эту чужую жизнь, пытаясь угадать в ней биение сердца одного-единственного интересного ему человека – Евграфа Соломоновича Дектора. Настя что-то нарочито весело рассказывала – она-то знала, что за спиной у нее стоит нервный юноша, нежданный гость. Баритон смеялся ей в ответ. И тут баритон прервался взвизгивающим тенором.

Марку Марку вдруг сразу вспомнилось все его детство – от первого до последнего дня: этот голос учил его говорить «папа», рассказывал сказки по вечерам. И в этих сказках маленький Марк скакал на белом пони через незнакомые города, и у него была цель – найти свою принцессу в башне из слоновой кости, залезть по косе, которую она спустит из окна до земли, победить чародея и быть счастливым. А надо всем этим был его голос – высокий тенор, срывающийся на поворотах, обещающий счастье ребенку. А потом этот голос сказал: «Пока, малыш!» И уже мамин голос, сливаясь с пейзажем, бегущим за окном международного экспресса Москва – Париж, объяснил ему, что папа is gone forever. Куда он gone, Марк не мог понять лет пять. Потом однажды – дело было на уроке биологии, он смотрел в микроскоп на инфузорию туфельку, – все стало ясно. Тогда Марк Марк поправил белый халат, посмотрел на портрет Вильяма нашего Шекспира, непонятно как затесавшийся в естественно-научный кабинет, и сказал себе: триедино банальная история случилась и со мной. Что ж, будем жить дальше.

И маленькая девочка – его соседка – ласково посмотрела на Марка своими большими глазами.

Марк Марк сложил руки на груди и шагнул в коридор. Он был спокоен. Сердце билось не больше шестидесяти ударов в минуту. От волос шикарно пахло «Эсте Лаудер».